Борис Носик - С Невского на Монпарнас. Русские художники за рубежом

«Пятница. 1 декабря (1917 года)

… политическое положение остается, судя по газетам Смольного, далеко не выясненным…

А как понять, что когда мы в 7 ч. возвращались от Браза, то позади нас шел, в продолжение всего перехода через Николаевский мост, военный оркестр, игравший «Марсельезу»…

Жена Браза еще более патриотичная, чем когда бы то ни было. Эта дочь (правда, приемная) немцев считает своим долгом ненавидеть и ужасаться их победам…

У Браза опять новости: довольно грубый по технике, но очень поэтичный пейзаж (рыбацкая деревня под бурным небом) Ван Бреста (1652 или 1654), бронзовое распятие, в котором он не прочь увидать самого Бенвенуто Челлини, и другое, деревянное распятие…»

«Среда, 27 декабря.

К завтраку Браз, пришедший по поручению своего друга Аничкова, которого аграрные беспорядки разорили и который теперь готов выставлять свои пейзажи на наших выставках… я… оценил в этих скромных … этюдах их искренность… Браз заодно похвастал своими новыми приобретениями… За завтраком Браз рассказывал о своем тесте Ландегофе, который снова здесь, но на сей раз в делегации Мирбаха…»

«Пятница, 12 января (1918 года)

… Утром с Фокиным у шведского посланника. По дороге… на мосту встретил Браза, направлявшегося в Академию для нашей выставки…»

И еще записи, и еще… описаны аукционы, где были вместе с Бразом, распродажи, совместные обеды и завтраки, споры и экспертизы, но на дворе уже 1918 год, и очень скоро долгожданные миротворцы-большевики посадят всех на диету, а потом и на голодную казенную пайку, при помощи которой (не без попутных угроз всесильной ЧК) научатся управлять душами хлипкой столичной интеллигенции…

В 1918 г. академик Осип Браз был назначен ученым хранителем и заведующим отделом голландской живописи Эрмитажа. Это не удивительно: он был великий знаток голландской живописи и сам давно уже собирал голландцев. В Эрмитаже он успешно реставрировал старые картины, в частности, «Натюрморт с атрибутами искусства» Шардена. С 1920 г. Осип Браз руководил живописной мастерской в преобразованной Академии художеств — в так называемом Высшем государственном художественно-техническом институте и в Свободных художественных мастерских, которые на тогдашнем новоязе называли труднопроизносимо-сокращенно — ВХУТЕИН и Ге-Се-Ха-Ме. Все эти разнообразные, неустанные труды (а может, и коллекционерство тоже) помогли Бразу кое-как выжить с семьей даже в бесчеловечные годы голода, разора и насилия. Однако, не имея опыта жизни при тоталитарном режиме, Браз не учел, что коллекционерство является при этом режиме опасным, ибо связано во-первых, с обладанием частной собственностью, что уже само по себе является преступлением, во-вторых, сопряжено с операциями по покупке и обмену ценностями искусства и связано, естественно, со знанием цен и ценности произведений искусства, которым обычно обладает знаток живописи. Все это стало отныне преступлением, ибо и собирать, и менять, и продавать (или как говорили, «разбазаривать за границей») произведения искусства и даже знать подлинную им цену — все это теперь могла только власть, прочие же знатоки этих тайн наверняка могли рассчитывать лишь на скамью подсудимых. Именно так и гласило постановление Коллегии ОГПУ от 16 марта 1925 г. по поводу преступных действий академика Браза, который к тому времени успел просидеть уже около года в застенке: его обвиняли «в скупке картин и художественных ценностей, неофициальной экспертизе по закупке картин для вывоза их за границу и в передаче секретных сведений об экономическом положении СССР английскому представителю». Все эти страшные слова — «скупка», «передача секретных сведений», «экономическое и политическое положение СССР» нужны были, конечно, для устрашения собирателя, наглого собственника и знатока цен (это знание, наверно, и было знанием «секретных сведений об экономическом положении СССР». В общем, перед ОГПУ предстал типичный «враг народа», которому впаяли довольно скромный по сравнению со сроками более позднего и более развитого социализма трехлетний срок заключения в Соловецком концлагере. Впрочем, и предварительное заключение и три года на Соловках — это все еще надо было пережить, чтоб потом честно получить добавку срока «по рогам». Надо было выжить…

Браз не оставил нам рассказа о своей отсидке или хотя бы о прибытии везущего зеков корабля «Глеб Бокий» с материка на Соловки, но бывший в ту пору юным (а потом проживший долгую-долгую жизнь) академик Дмитрий Лихачев в своем очерке о Соловках, где он между прочим упоминает о прибытии в новом конвое знаменитого Браза, такое описание оставил, и я из него процитирую небольшой отрывок, хотя бы несколько строк, чтоб стало ясно, о чем шла речь:

«На ночь погнали нас на Попов остров, запихнули в сараи, чтобы наутро переправить на (Большой) Остров. В сарае мы всю ночь стояли. Нары были заняты «урками», полуголыми «вшивками», «обстреливавшими» нас вшами, в результате чего мы через час уже были покрыты ими с ног до головы. Клопы ползали темной стеной на лежавших… Снова погрузка днем, на этот раз на пароход «Глеб Бокий»… Вор Овчинников развел нас под лестницу, и нам удалось избежать переполненного трюма, куда отстающих уже прямо спихивали на головы остальных. Затем прибытие на остров, снова пересчеты, дезинфекционная баня № 2, где мы сидели в ожидании возвращения нам одежды голыми. Приемка в 13 (Карантинной) роте…, вмещавшей в свои недра более двух тысяч человек… после тяжелых дней сыпного тифа, удивительных встреч и кошмарных снов, от которых психологически спасал меня только «научный интерес» к виденому и стремление все как-то осмыслить в духе моего «школьного мировоззрения»…

Вот так спасался от безумия юный Лихачев. Не знаю, как спасался 52-летний Браз, который был все же на 30 лет старше Лихачева. За академика Браза долго хлопотали художественные организации Петрограда, и в начале 1926 г., то есть, всего через два года после ареста, он был освобожден досрочно без права проживания в центральных городах. Он был отправлен в ссылку в Новгородскую область, где писал пейзажи, так что от страха спасался Браз живописью. В 1926 г. ему разрешили вернуться в Ленинград, а в 1928 г. разрешили выехать к семье в Германию, откуда он сразу перебрался в Париж. Конечно, перед отъездом всю его коллекцию живописи у него отобрали, или, как элегантно выражается биографический словарь, он «сдал коллекцию в Эрмитаж» (не «продал», а «сдал», но все же можно сказать, что и обменял — обменял на какую ни то жизнь и свободу)…

Во Франции Браз занимался живописью и антиквариатом, писал портреты. Через два года после приезда в Париж он провел в галерее Владимира Гиршмана выставку своих работ, посвященных Новгороду. В Берлине и Париже у него прошло еще несколько выставок, так что, можно было бы жить, но беда не отступилась. Жена художника и оба его сына страдали от тяжелой формы туберкулеза, и вылечить их не удалось. Похоронив и жену, и сыновей, художник перебрался в живописный лес, что лежит к северу от Парижа, на пути в Шантийи — в заповедный Ле Лис. Там в лесной чаще, чуть севернее знаменитого аббатства Руайомон вырос в те годы на скрещенье лесных дорог хутор Ле Лис, который оброс мало-помалу «лесной станцией» Лис-Шантийи. Особенно охотно селились там художники, умевшие ценить красоту и покой. Место райское. В этом райском уголке Франции и провел последний горестный год своей жизни русский художник Осип Браз. Там он и умер, совсем еще не старым…