Гирш Смоляр - Мстители гетто

Нас постиг тяжкий удар.

Охота на людей стала в гетто обыденным явлением. Из концлагеря на Широкой улице приезжал дегенерат Городецкий — помесь белогвардейки и прусского солдафона, — и немедленно руководимые им рыцари грабежа и убийства начинали грабить и избивать. В одну из таких облав попал Яша Киркаешта. Он пустился бежать («Живым в руки врага не сдаваться!»), и его настигла разрывная пуля. Он упал замертво недалеко от квартиры, в которой происходило наше первое совещание. Никто в гетто, казалось, не знал Яшу, но на его похороны собралось много народа. Это были единственные за два года массовые похороны в Минском гетто, на которых так подчеркнуто была продемонстрирована ненависть к врагу. Без выступлений и речей похоронили мы Яшу. Никого не удивила, табличка, которую мы поставили на свежей могиле: «Пал в борьбе» а похоронах произошло новое знакомство — мы впервые встретились с Михелем Гебелевым, который сразу занял место Яши в руководстве нашей организацией.

После смерти Яши мы решили строже законспирироваться, отыскать место, которое давало бы возможность уберечься от облав. Мы остановились на инфекционной больнице в гетто. Еще со времени первой мировой войны было известно, какой страх испытывают немцы перед заразными болезнями. За два месяца жизни в гетто мы еще ни разу не видели, чтобы гитлеровцы переступили порог больницы. Мы немедленно связались с заведующим больницей доктором коммунистом Л. Я. Куликом. Мы сказали ему открыто: сюда в больницу будут тянуться нити со всех уголков гетто и города. Доктор Кулик, не раздумывая, поставил себя и все, что было в его распоряжении, на службу нашему общему делу. Впрочем, мы от него и не ждали другого ответа. Мы давно и хорошо знали его. Бывший беспризорник, воспитанный в советском детдоме, он стал высококвалифицированным слесарем, активным работником минской комсомольской организации. Стремясь к образованию, он пошел учиться в Минский медицинский институт. Коммунист Кулик хорошо знал язык воинской дисциплины и боевой готовности.

Котельная больницы сделалась нашей штаб-квартирой. У ворот всегда ведет наблюдение скромная и беззаветно преданная делу коммунистка Лиза Рис. Ей помогает девятилетняя дочурка Рита, которая уже знает, что значит уметь молчать и «не знать ни о чем». Все, что делается в гетто, самые последние новости известны Лизе Рис, которая знает кому и что надо передать, кого впустить на территорию инфекционной больницы и куда послать.

Такие звенья связи у нас были с первых же дней нашей работы в целом ряде пунктов, как в гетто, так и вне его.

Троим нашим проверенным товарищам — Добину, Гельман и Зискину было поручено узнавать в полиции, что замышляют фашисты против партизанского движения и населения гетто.

В середине октября наши товарищи сообщили о том, что готовится сокращение территории гетто. Известно даже, какие улицы должны быть очищены от евреев, — речь идет о Немиге и ул. Островского — двух улицах, на которых сконцентрирована почти треть населения гетто. Сразу поняв какое новое бедствие надвигается на нас, — сам факт увеличения и без того невыносимой тесноты значительно ухудшал положение, — мы, однако, наивно полагали, что речь действительно идет о территориальной урезке… Между собой мы говорили: «Они толкают нас все ближе и ближе к кладбищу».

Мы поручили всем нашим товарищам предупредить жителей Немиги и ул. Островского о том, чтобы они заблаговременно перебрались к соседям на другие улицы. Многие попытались, но безрезультатно: теснота, казалось, была настолько велика, что нечего было даже говорить о том, чтобы еще больше стеснить людей… Некоторые же спокойно ждали: прикажут очистить квартиру, стало быть — дадут другую…

Беспокойство охватило все население гетто только накануне 7 ноября 1941 года, когда под вечер в гетто явился Городецкий со всей бандой. Они собрали несколько сот высококвалифицированных рабочих, членов юденрата с семьями и перевели их из гетто в концлагерь на Широкую улицу. Что это значит, никто не знал, но что надвигается какое-то страшное несчастье — чувствовали все.

Размеры бедствия оказались гораздо большими, чем можно было представить себе даже по тому времени.

Накануне великого праздника — 24-й годовщины Октябрьской Социалистической революции — мы поручили нашим товарищам 7 ноября провести небольшие массовки, рассказать людям о борьбе советского народа и призвать к мобилизации всех сил на помощь борцам за свободу и независимость нашей Родины.

Утром 7 ноября, как-раз в то время, когда в Москве на Красной площади вооруженный советский народ демонстрировал свою решимость всеми силами противостоять наступающему врагу и изгнать его из нашей земли, гетто было оцеплено сплошной цепью полицейских. Следом прибыли гестаповские части и их помощники и стали грузить людей с Немиги, улицы Островского и прилегающих переулков в большие черные автомашины.

Ехать им было недалеко. На Апанской улице, где когда-то помещалась 6-я колония НКВД, выгружали людей и загоняли в огромные мрачные склады, в которых раньше хранился багаж. Теснота там была невыносимая, люди теряли сознание, дети задыхались на руках у матерей. Нехватало воздуха, не было ни капли воды, чтобы освежить запекшиеся губы.

Двенадцать тысяч евреев было в течение одного дня вывезено из гетто. На следующий день их привезли в Тучинку, где уже были приготовлены ямы. Никто в гетто больше не питал никаких иллюзий: близкая стрельба из автоматов и винтовок разъяснила, что произошло с жителями Немиги, улицы Островского и прилегающих переулков.

Медленнее обычного наступала осенняя ночь. В гетто было так тихо, точно не двенадцать, а все восемьдесят тысяч евреев были убиты в этот день… Никаких признаков жизни, ни огонька, ни шороха. Лишь частая стрельба полицейских глухо отдавалась в жуткой тишине…

Но в Минском гетто остались люди, они жили, надеялись и верили, что, несмотря ни на что, мы победим.

В тесной каморке на той же Апанской улице, по которой весь день проносились машины смерти, у работницы швейной фабрики Иды Алер собрались советские граждане, чтобы отметить великий праздник освобождения — 24-ю годовщину Октябрьской революции. В полумраке были отчетливо видны глубокие морщины, избороздившие лбы даже самых молодых. Мы сидели вокруг убогого стола, углубленные в свои думы и пытались заглушить боль, чтобы не омрачать праздничного часа. Вот поднялся с места рабочий фабрики имени Кагановича Гольдзак.

— Я не оратор, — сказал он, — да и к чему слова? Ясно, что сидеть и справлять траур сейчас нельзя, вообще сидеть больше нельзя! Надо действовать, чтобы увидеть врага поверженным!