Дмитрий Урнов - Кони в океане

«Вы понесете всю меру исторической ответственности, — писал в письме к нам Валентин Михайлович, — если не узнаете у Джони, что слышал он от отца».

И вот перед нами он, вылитый Кейтон, — это я знал по старым спортивным журналам. Они привезли его на другой день, и прямо с порога конюшни Кейтон — «принц», сын «короля езды» — спросил:

— Как там Гриша?

А ему и вопросов не пришлось задавать. Сам достал из кармана желтую фотографию. И ее я знал: перепечатывалась в иппологической литературе множество раз. Только это была она сама, оригинал — отсвет великой битвы былых времен.

— Отец мне всегда говорил, — ответил американец как бы сразу через Атлантику всем тем, кто ждал его ответа, — что он вел борьбу до конца.

Не стану занимать вашего внимания деталями, да я и сам не в силах постичь был всех призовых тонкостей. [4] Примечание для посвященных: если бы (так, со слов отца, говорил нам Джони) в призе была еще одна лошадь, которая могла заставить Дженераль-Эйча ехать во всю силу прямо со старта, то Крепышу не пришлось бы с ним бороться по дистанции. Кейтон полагал, что в результате напряженной борьбы Дженераль-Эйч на последней прямой, как говорится, «встанет». Но вышло иначе. Таким образом, Кейтон признавал свой тактический просчет. Главное, было видеть, как он отвечал, как рассказывал он, потомственный хранитель наездничьей традиции, что вела со Скакового поля до Колорадо-Спрингс через Атлантику.

Ковбои тоже не особенно вслушивались в специальные разъяснения — что им бега! — они слушали сердцем, они понимали по своему, что хотел сказать этот американский наездник, увидевший свет на ипподроме в Москве.

— Отец, — повторил Джони с твердостью в словах и во взоре, — всегда говорил мне, что вел борьбу до конца.

И он еще раз протянул нам пожелтевшую фотографию: голова в голову. Серый гигант, наш Крепыш, который по популярности соперничал в те годы с самим Шаляпиным («В России гремят двое — Шаляпин и Крепыш!» — говорили тогда), шел с поля. Хорошо был виден размашистый, низкий, настильный ход — полет над дорожкой. В белом камзоле Кейтон-отец со своей характерной посадкой, которую усвоили впоследствии почти все наездники современности, стараясь ездить по-кейтоновски больше, чем сам «король», поднял руки с вожжами. Какая минута!

Взоры всех обратились ко мне. «Вот видишь, — единодушно говорили ковбои взорами, — он оправдался». Но ведь и меня напутствовал целый конный ареопаг. «Смотри, — говорил весь наш конюшенный двор на Беговой и словами, и взорами, — узнай все, как было»… И Валентин Михайлович вновь и вновь повторял как стихи: «Первый круг прошли они голова в голову, но в последнем повороте»…

— Джони, — сказал я, — это первый круг! Только первый круг. А в последнем повороте…

— Как первый круг? — преобразился Кейтон. — Отец всегда говорил…

— Это первый круг, Джони! А в последнем повороте твой отец спустил Крепыша с вожжей и — проиграл секунду.

— Спроси у Гриши, — воскликнул Джони. — Он подтвердит!

— Григорий Григорьевич и сказал мне, что на фотографии лишь первый круг.

— Но мы же с ним не видели финиша! — спохватился Кейтон. — Мы играли в снежки…

— Да, он сказал. Но все проверил по документам вот этот человек, — я указал еще раз на письмо.

И все снова сгрудились над исписанными страницами, всматриваясь в строчки на языке незнакомом, но остроту, всю боль ситуации все понимали без слов.

— А отец мне говорил, — печально-печально вздохнул Кейтон, — что в России прошло его золотое время.

Еще бы: «король» царил на призовом треке, и по праву. Но дрогнуло в нем сердце спортсмена, когда ставкой сделались интересы торговца. Победа Крепыша означала бы резкое снижение цен на рысаков из-за океана. И великий мастер заставил великую лошадь проиграть. Но никто не забыл той секунды, которую проиграл Крепыш, никто не забыл тех минут, когда перед трибунами вели инородного победителя, и публика — вся Москва — стояла в молчании: победителя не приветствовали. Никто ничего не забыл, в том числе и главный виновник поражения, только он постарался похоронить неприятную память. Но есть ведь еще и другие люди, хранители воспоминаний: исполнители исторического возмездия.

Джони искренне помрачнел.

— Как же вы меня отыскали? — горько усмехнулся он. — И кто же это так хорошо знает историю моей семьи?

— Есть у нас там один такой, он вам изложит даже родословную того коня, которого Калигула приводил заседать в сенат.

— Подумать только, — вздохнул последний Кейтон, — меня достала рука Москвы!

Наш друг Томас заразил всю округу ковбойством. Конторский клерк, живший от нас через дорогу, возвращался с работы из города, выходил на задворки и начинал посвистывать. Минуты через две раздавался в ответ фырк, топот — с дальнего конца поля бежала гнеденькая кобылка, та самая, которую Томас одолжил на время наших уроков ковбойства. Хозяин ждал ее с куском сахара и с тяжелым, как сундук, ковбойским седлом на плече, купленным в складчину с еще одним соседом. Конником клерк заделался недавно, он продолжал учиться у Томаса ковбойской науке, а когда тут же поселились мы, он стал бывать еще чаще — в расчете на бесплатную ветеринарную помощь.

— Доктор, она хромает! — раздавалось у нашего окна вечером, часов в семь, когда мы уже успевали задать корм нашим лошадям, а клерк только возвращался из города и собирался сесть в седло.

— Ничего подобного, — устроившись у телевизора, даже головы к окну не поворачивал доктор.

Доктор успел здесь показать, насколько понимает он в лошадях, и всадник, успокоенный, сразу пропадал за окном. Впрочем, однажды сосед сделался настойчивее.

— Доктор, доктор, по-моему, она жереба! Я теперь вспоминаю, что Томас выпустил ее как-то вместе со своим жеребцом и… и…

— Могу произвести ректальный анализ, — между двумя выстрелами с экрана прозвучало из полутемной комнаты.

— Нет, что вы, доктор! Зачем же так серьезно? Вы просто посмотрите. Прошу вас!

На пороге появилась фигура доктора, впрочем, тут же исчезнувшая с такой скоростью, что доктора уже не было, а слова, им произнесенные, еще звучали:

— На пятом месяце.

Доктор успел себя здесь показать, поэтому диагноз, повисший, так сказать, в воздухе, новоявленный ковбой принял с той же почтительностью, как выслушивал он наставления Томаса: «Как сидишь? Ты на ковбойском седле или на дамском?»

Держал ковбойскую лошадь и паренек Фред, тот самый, что на машине догнал тройку. Фактически Фред завершил целую галерею лиц, первое из которых я увидел еще в Мурманске, когда начинали мы трансатлантический рейс.

Ждали парохода и постоянно слышали: «Начальник порта сказал… Начальник приказал…» — и, конечно, рисовали себе некий облик в соответствии со словами «начальник порта». Когда же в последний день, прежде чем «отдать концы», пошли мы к начальнику сказать за все его распоряжения «спасибо», то вместо «спасибо» у меня челюсть отвисла: на месте начальника перед нами был — мальчик!