Вячеслав Кеворков - Тайный канал

Тем временем принятое ею лекарство возымело действие. Н. успокоилась, извинилась за чересчур эмоциональное начало разговора и продолжила свою «илиаду» уже совсем спокойно.

Как женщина она причисляла себя к существам слабым, нуждающимся в сильном покровителе, пусть даже эфемерном.

— Я сама придумала его себе, на пустом месте. То есть почти на пустом месте. — С этими словами она вынула из сумочки небольшой продолговатый конверт, содержимым которого оказалась всего одна страничка из записной книжки. На тонком листке были написаны три четверостишья, два на одной стороне и последнее — на обороте. К сожалению, стихи в моей голове удерживаются настолько плохо, что даже текст гимна Советского Союза на экзамене в военной академии я зачитывал, то и дело заглядывая в шпаргалку. От стиха на листке из записной книжки остались в памяти лишь две первых строчки: «Не грустите, H., не грустите. Все забудьте и всем простите…» — Как видите, таким покровителем я выбрала себе автора этих стихов, и не напрасно. Он защищал меня от неприятностей, даже не подозревая об этом.

Я внимательно вгляделся в строчки, и, к своему великому изумлению, узнал почерк Андропова. Чтобы этот аскет писал стихи, да еще лирические! Это было для меня приятное открытие. Я всегда радовался, обнаруживая в нем глубоко спрятанные и таимые от всех проявления человечности.

— Этот листок помог мне в жизни. Я вынимала его каждый раз, когда мне становилось трудно, и говорила себе вслух: «Если мне будет еще хуже, я решусь просить его о помощи». Вы, конечно, скажете, это мистика, но жизнь считается с сильными личностями: всякий раз, когда я произносила эту фразу, зло отступало. Я раскаиваюсь, что позвонила ему сегодня. Не следовало мне этого делать. В конце концов, он мне ничем не обязан. Виделись мы всего несколько раз, и всегда на людях.

— Как это вам удалось «на людях» вдохновить его на такие стихи?

— Поверьте, моей заслуги здесь нет. В тот вечер мы увиделись с ним в том же доме, где познакомились с вами.

Н. несколько отвлеклась от своих мрачных мыслей и оживилась.

— Он, как всегда, скучал в обществе пьющих людей. Я — тоже. Случайно мы остались вдвоем за кофейным столиком в углу гостиной. Мне было грустно. Это был период моего полного разочарования в людях. Он, как всегда, куда-то спешил, но, поняв мое настроение, несколько задержался. Поинтересовался, что меня угнетает, и я пожаловалась на свое окружение. Немного помолчав, он неожиданно вынул блокнот и, вглядываясь в меня, как художник в свою модель, записал два первых четверостишья. Затем, подумав, дописал третье, на обороте. Вынув листок из блокнота, он протянул его мне со словами: «Когда вам будет трудно, перечитайте эти стихи. Может быть, они вам помогут». С этими словами он попрощался и тут же уехал. Больше мы не виделись. Ну, а дальше вы все уже знаете.

Теперь, после моего звонка, талисман потерял свою силу, так что верните стихи их автору и непременно скажите, что Н. искренне благодарит. Многие годы они охраняли ее.

— И какие же у вас планы на будущее?

— Планы? — усмехнулась она. — Уехать отсюда как можно дальше. С кем? На чем? Теперь это безразлично. Главное — подальше, на край света.

Она неожиданно резко встала, попрощалась и пошла прочь. Я глядел вслед удалявшемуся, ренуаровски красивому силуэту с подрагивавшими от рыданий плечами, и во мне поднималось негодование против тех, кто повинен в том, что такие женщины, как H., покидают нас, отчаявшись в жизни. Ведь истинная женская красота, навсегда исчезнувшая из страны, также невосполнима, как вывезенные шедевры Карла Фаберже.

С этими мыслями я вернулся в кабинет шефа.

Со времени нашего разговора по поводу Н. прошло несколько часов, и он если и не забыл столь драматизированную им самим историю, то, во всяком случае, несколько отвлекся от нее другими проблемами.

Поднимаясь в лифте и протискиваясь между чужих спин по коридорам, я усиленно пытался доискаться той главной и глубоко спрятанной причины, которая днем так вывела шефа из равновесия. Ну, подумаешь, звонок дамы, с которой связаны воспоминания о нескольких непродолжительных встречах в гостях и несколько застольных бесед — вот и весь сюжет. Другого, без сомнений, и не существовало.

Экзальтированные женщины, подобные H., склонны рассказать скорее то, чего никогда не было, чем скрыть то, что на самом деле имело место.

Находясь еще под впечатлением от эмоциональной беседы с H., я с садистской точностью, слово в слово пересказал ее Андропову, не опустив ни малейшей детали. Он долго не прерывал меня, перекладывал с места на место бумаги, ища предлога не поднимать головы и скрыть, таким образом, свои чувства. Перевалив за половину рассказа, я сделал паузу. Он тут же поднял голову и довольно зло отчеканил:

— Так вот, прошу, передай ей: несколько случайных встреч в. доме у друзей — не повод обращаться ко мне с личными просьбами. Способствовать каким-то авантюрам с эмиграцией за границу я вовсе не намерен. Так ей и передай! Я уже дал указания секретариату меня с ней больше по телефону не соединять.

Все человеческое, теплое, так приятно удивившее меня при виде стихов, написанных Андроповым, вдруг стало погружаться в какую-то холодную казенную смесь, в которой купались все мы, включая и тех, кто ее готовил. Совершенно непонятной оставалась прелесть власти, при которой сами ее обладатели не могли позволить себе не то чтобы адюльтера, но даже и платоническое проявление симпатии к красивой женщине.

— Насколько я понял, она не собирается тревожить вас в будущем и очень сокрушалась, что сделала это сегодня.

— Почему ты так решил?

Я молча вынул конверт и положил его на стол.

— Что это? — Он не сразу взял конверт, а затем, быстро раскрыв, вынул листок, пробежал его глазами. И вдруг лицо его прояснилось от облегчения, словно неожиданно прошла давно мучившая его зубная боль.

Андропов часто повторял, что настоящий политик непременно должен скрывать свои чувства, а потому допустить, что женщина могла понравиться ему настолько, что он посвятил ей стихи, да еще оставил у нее собственноручный стихотворный автограф, было для него непереносимым абсурдом. Это никак не вписывалось в созданный им для себя идеал: образ человека, лишенного всего человеческого.

— Вот за это тебе спасибо. Ты сделал мне хороший подарок. Представь, появились бы эти стихи, написанные моей рукой, в какой-нибудь газетенке за границей.

Он взял листок и разорвал его пополам с выражением такого наслаждения на лице, которого я у него никогда не видел. Заметив мой неодобрительный взгляд, он остановился:

— Что, не одобряешь?

— Я не стал бы уничтожать, потом интересно будет прочесть… Больше вы уже таких стихов не напишете.