Мэлор Стуруа - Жизнь и смерть Джона Леннона

Выступление оказывается успешным, но скандальным. Объявляя очередной номер, Джон Леннон, этот музыкальный Гаврош портового Ливерпуля, с озорством восклицает:

— Тех, кто сидит на дешевых местах, просим аплодировать. Остальные могут ограничиться позвякиванием своих драгоценных украшений!

Те, кто на дешевых местах, бурно аплодируют. «Остальные» — коронованные и некоронованные Виндзоры — шокированы…

1964 год. Поездка в Америку на шоу Эда Салливэна. Битломания, помноженная на американские размах и деловитость, принимает характер всемирной эпидемии. Концерты, пластинки, фильмы. «Битлзы» затмевают своей популярностью даже самого Элвиса Пресли, их бывшего кумира и нынешнего конкурента. «Мы хотели быть больше Элвиса, но один на один никто из нас не смог бы сладить с ним. Пол был слишком слаб, я — не слишком красив, Джордж — уж очень молчалив, ну а Ринго — всего лишь ударник. Однако вместе, вчетвером, мы одолели Элвиса», — говорил Леннон.

Побив Элвиса Пресли, «битлзы» бросают вызов… Иисусу Христу. И вновь победа! Джон Леннон произносит знаменитую фразу, которую ему до сих пор не может простить истэблишмент конформизма: «Сейчас мы популярнее самого Христа, и еще не известно, что исчезнет раньше — рок-н-ролл или христианство». Бравада? Конечно. Эпатаж? Разумеется. Но главное, что это сильно попахивало ересью. И не только религиозной. В желтой подводной лодке «битлзов» было много оттенков желтого шарфа русских футуристов. А читая слова Леннона о Христе, нельзя не вспомнить высказывание Горького об «Облаке в штанах» Маяковского: «Так еще никто не разговаривал с богом». И недаром, когда «битлзам» навесили ордена кавалеров Британской империи, иные кавалеры, заслужившие их в тщетных попытках спасти от развала эту самую империю, оскорбленные, скандализованные, шокированные, завалили Букингемский дворец орденами, медалями и лентами, презрительно отказывались от соседства с «ливерпульскими дворняжками», позорящего их аристократическую породу, их тщательно отполированный «бридинг». Леннон не остался в долгу у них. (Он вообще не любил оставаться в долгу у кого-либо.) «Эти джентльмены заработали свои награды убийством, мы — музыкой. Так кто же из нас более достоин их?» — говорил он. Через несколько лет, как я уже упоминал выше, Леннон швырнул свою медаль в лицо палачам Вьетнама и Биафры…

История — от Гомера и Ронсара до Дилана и Высоцкого — знает куда более талантливых бардов. Леннон не был ни великим поэтом, пи великим композитором, ни тем более великим певцом или гитаристом, скажем, как Карузо или Сеговия. Леннон сам признавал это. «Я примитивный музыкант, никогда не обучавшийся игре или композиции», — говорил он. Так в чем же секрет его ошеломительного успеха? Пользуясь сравнением со спортом, можно сказать, что Леннон был многоборцем. Не достигая вершин в каком-либо одном отдельно взятом «виде спорта», он сам становился недосягаемым в «спортивной полифонии», основным компонентом которой были не поэзия и даже не музыка, а чувство времени. Владимир Маяковский, объясняя взлет русского футуризма, подчеркивал, что он дал возможность заговорить «безъязыкой улице», корчившейся до этого в муках молчания. Языком Леннона, языком «битлзов» заговорили дети «бэби-бума» — послевоенного демографического взрыва на Западе.

Творчество «битлзов» и, не менее важно, их образ жизни наиболее адекватно отражали мятущуюся душу поколения, оказавшегося потерянным уже с первого же дня своего рождения, восставшего против лицемерной морали своего общества и трусливого конформизма своих родителей. Ненависть этого поколения была конкретной, ибо она была нацелена на реальное зло. Любовь этого поколения была во многом абстрактной, ибо она воспевала абстрактное добро. Трагедия детей «бэби-бума» как раз в том и состояла, что они с пронзительной ясностью видели и ощущали «против», а вот «за» расплывалось перед их глазами в тумане марихуаны, в мерцании психоделических калейдоскопов, в галиматье «трансцендентальной медитации» и прочей опасной чепухи восточных религиозных культов. Это поколение укорачивало юбки и удлиняло волосы, еще не ведая о том, что по одежке лишь встречают и что, снявши голову, по волосам не плачут.

Кстати, просматривая документальные ленты о ранних «битлзах», я, как говорится, задним числом диву давался — о чем был весь этот сыр-бор? С точки зрения общепринятых современных стандартов и одежда, и знаменитые прически «битлзов», действовавшие в то время на ««почтенную публику», как красная тряпка на быка, выглядят ныне безнадежно старомодными. В таких коротких прическах, в таких строгих, зауженных черных костюмах, при черных галстуках и белых сорочках сейчас не щеголяют даже служащие похоронных бюро и солдаты, получившие увольнительную в город и пришедшие потанцевать и развлечься на Кони-Айленд в Нью-Йорке.

В качестве собственного корреспондента «Известий» я работал в Лондоне с 1964 по 1968 год. Это было как раз то время, когда столица Англии получила название «свингинг Лондон» — Лондон приплясывающий, веселящийся, даже кривляющийся. Мери Квонт только-только «изобрела» мини-юбки, «битлзы» только-только произнесли «йе, йе» — это первое, как «мама», слово новорожденного «бэби-бума». Кинг-роуд, Эбби-роуд, Челси, Карнаби-стрит отобрали у Парижа и Нью-Йорка пальму первенства в области массовой молодежной моды. Скульптура амурчика со стрелой на площади Пикадилли стала Меккой и Мединой международного движения хиппи.

Услышав впервые музыку «битлзов», Боб Дилан сочинил балладу, в которой говорилось:

«Битлзы» стали отращивать волосы — молодежь перестала посещать парикмахерские. Подражая близорукому Леннону, «тинэйджеры» заводили очки, даже те, кто совсем не нуждался в них. Когда в печати появилась фотография «битлзов», сидящих на корточках с индийским «пророком» Махеш Йоги, парни и девушки позабыли па некоторое время о назначении стульев. Безъязыкое поколение заговорило через «битлзов», пыталось найти в них собственное «я», потерянное в джунглях общества потребления и приспособления. «Мы не были чем-то самодовлеющим, имеющим самостоятельную ценность, вроде Моцарта или Баха. Мы были словно медиумы в спиритическом сеансе, которые ничто сами по себе, без человеческой коммуникабельности, без взаимного сцепления рук. Все дело было во времени, в людях, в юношеском энтузиазме. Быть может, мы и были каким-то флагом какого-то корабля, но главное заключалось в том, что корабль этот двигался. Быть может, мы и кричали «Земля!», но опять-таки главное было в движении и в том, что все мы находились в одной лодке», — вспоминал о тех днях «бури и натиска» Леннон.