Лев Самойлов - Пароль — Родина

…Недавно пограничники опять — в какой уже раз! — отбили очередную попытку противника высадиться на советском берегу Прута. Карасев взглянул на часы. Стрелка приближалась к восьми. Еще немного, и подойдут сумерки. К ночи, наверное, надо ждать нового десанта. Силы тают, ряды бойцов редеют, многих пришлось отправить в тыл (все, что находилось позади, за спиной пограничников, Карасев уже считал тылом), а регулярных войск что-то нет и нет. Долго ли придется ждать их? Удастся ли выстоять до подхода подкреплений?

Воспаленные от бессонницы и пыли глаза болели и слезились. Но Карасев непрерывно в полевой бинокль наблюдал за вражеским берегом. Ему все время казалось, что в районе моста концентрируется фашистская техника. Вон там, слева, в небольшом леске, кажется, заметно подозрительное движение. Доносится глухое и тяжелое гудение моторов. Танки!.. Если они двинутся по мосту…

Около девяти часов вечера в блиндаже сапера загудел зуммер полевого телефона.

— Товарищ младший сержант!

Сапер услыхал знакомый голос коменданта пограничного участка капитана Волкова. Тот говорил взволнованно и слишком громко, почти кричал:

— Слушайте меня внимательно… Передаю боевой приказ… Противник готовится к прорыву через мост… Мост взорвать… Да! Сейчас… Немедленно…

— Есть! — отчеканил Акулиничев, чувствуя, как кровь хлынула от лица и устремилась вниз, в ноги, и ногам в сапогах сразу стало и жарко и холодно. — Есть, будет исполнено!

Сапер словно уже давно ждал этой команды. Привычными движениями он быстро присоединил концы провода к зажимам подрывной машинки. Затем вынул из футляра специальный ключ, вставил его в гнездо, обхватил левой рукой кожух машинки и повернул голову к реке.

Впервые в жизни Акулиничеву, молодому советскому солдату, приходилось взрывать, уничтожать то, что было создано человеческими руками. Мост!.. Огромное сооружение, достояние его Родины… Это казалось диким, противоестественным. Но на той стороне гудят танки…

Сапер резко крутнул ключ — и через мгновение раздался мощный взрыв. Он грозно прогрохотал над рекой и гремящим эхом прокатился далеко окрест. Сжатый, будто спрессованный невидимой силой, воздух потряс землю, с глухим свистом ворвался в блиндажи и окопы. Бойцы увидели, как мост переломился надвое, его пролеты, поднятые воздушным вихрем, вздыбились и медленно, с тяжелым плеском рухнули в забурлившую воду.

Сапер шумно выдохнул воздух. Лицо его, моложавое и загорелое, стало бледным, а на лбу выступили крупные капли пота. Он тут же схватился за трубку телефона, чтобы доложить по команде, что приказ о взрыве моста выполнен.

Еще трое суток бойцы Бельцкого пограничного отряда держались на берегу Прута. Держались стойко, героически, упорно, несмотря на то что уже на многих участках отряда фашистским частям удалось вклиниться в нашу оборону и они двигались в глубь советской земли.

Для помощи линейным заставам командование сформировало конную группу. Поддержав огнем, штыками и шашками одну заставу, конная группа скакала на другую, с ходу бросалась в бой и уничтожала или добивала отдельные группы противника, высадившиеся на берег. Где становилось особенно трудно, где нависала угроза отхода, туда мчались кавалеристы. Мчались под непрерывным артиллерийским и минометным обстрелом, потеряв счет дням и часам.

По дорогам уже двигались и вступали в бой стрелковые, артиллерийские и танковые части Красной Армии. Оставшиеся в живых пограничники получили, наконец, возможность отойти в прифронтовой тыл на отдых. Но этот отдых оказался очень кратковременным. Большая часть пограничников была направлена на охрану коммуникаций и на борьбу с парашютными десантами гитлеровцев. А некоторые, наиболее отличившиеся в первых боях, по приказу командования готовились к отъезду в Москву для получения новых особых заданий. В числе уезжавших в Москву были ставшие теперь неразлучными лейтенант Виктор Карасев и ефрейтор Илья Терехов.

Уже в поезде, когда Карасев устроился и блаженно вытянулся на одной из верхних полок старого, скрипучего вагона, он подумал о том, что теперь-то уж наверняка отоспится всласть. И еще он подумал о том, что теперь, кажется, станет настоящим обстрелянным командиром. Уже понюхал пороху, и какое бы задание ни ждало его в Москве, на какой бы участок фронта его ни направили, везде он будет сражаться не щадя сил, до самой последней капли крови.

Вагон качался, скрипел и негромко полязгивал на стыках рельс. Когда Терехов притронулся к локтю лейтенанта, чтобы пригласить его почаевать, Карасев уже спал крепким сном.

Двадцать шестого июля 1941 года в Москве с утра было жарко и безветренно. Прошел всего месяц с небольшим с начала войны, но неузнаваемо изменился облик города. Даже под лучами палящего солнца огромный город хмурился и молчал. Ни летний зной, ни безоблачное голубое небо не радовали его. Темные вздутые аэростаты еле заметно покачивались посреди парков и скверов столицы. Издали они казались диковинными слонами с причудливыми хоботами, выставленными напоказ: глядите, мол, и любуйтесь. Однако любопытных почти не находилось. К этому новому виду противовоздушной обороны уже привыкли. Люди больше смотрели не на «слонов», а на бойцов ПВО — девушек в солдатских сапогах, гимнастерках и аккуратных пилотках («И вам, дорогие, пришлось пойти в армию») и, вздыхая, поскорее проходили мимо. Только стайки ребятишек изредка бежали за аэростатами, да и то на лицах ребят чаще можно было прочесть не веселое удивление, не радость от неожиданной забавы, а озабоченность и тревогу.

Почти на всех московских окнах, как единый узаконенный наряд, виднелись скрещенные белые полоски бумаги.

Враг еще находился далеко, но ежедневные сводки с фронтов вселяли тревогу и беспокойство.

Виктор Карасев, давно не бывавший в столице, помнил ее многолюдной, шумной, веселой. И сейчас он невольно помрачнел и погрустнел. Его охватило неудержимое желание немедленно вернуться туда, где остались многие боевые товарищи, — на фронт, Каждый час, проведенный здесь, вдали от переднего края, казался молодому командиру непоправимой ошибкой. Он, молодой, здоровый человек, командир Красной Армии, уже побывавший в боях, почему-то находится в тылу, в городе, где не слышно выстрелов и где люди, правда, торопливо, озабоченно, но все же не пригибаясь, не прячась идут по своим делам.

Вот только к ночи город преображается. Плотная темь, без единого огонька, словно прижимает дома и улицы к земле и скрывает от вражеского взора. Окна наглухо закрыты маскировочными шторами. С погашенными фарами, изредка мигая синими глазками, медленно ползут автомобили. Прохожие бредут ощупью. А когда начинают сверлить воздух гудки и сирены, когда из репродукторов несется предупреждающий голос: «Граждане! Воздушная тревога!» — и гремят первые залпы зениток, стоящих в скверах, на площадях я даже на крышах домов, все преображается. Становится ясным, что война — здесь, рядом.