Лев Самойлов - Пароль — Родина

Когда Лавров печатными буквами, чтобы скрыть почерк, составлял свое донесение и обдумывал, какой найти предлог для отлучки из Угодского Завода (старику надо было добраться до условленного места лесу и засунуть в дупло старого дуба драгоценную бумагу с надписью «Патриот»), он не знал, что партизанский отряд готовится к налету на немцев и нуждается в разведывательных сведениях. Уж он-то, толкавшийся целые дни в канцеляриях и в комендатуре Ризера, смог бы подробно описать и расположение штабных отделов, и порядок их работы, и количество офицерского состава, и даже их чины и награды.

Но о подлинной роли Лаврова знали только четыре человека: Курбатов, Карасев, Гурьянов и Лебедев. Против личных встреч с Лавровым разведчиков и связных Курбатов категорически возражал. В дупле «маяка» время от времени появлялись бумажки, испещренные мелкими печатными буквами, и эти бумажки связные доставляли в отряд, не зная, кто их пишет и кладет. Своевременно, еще до ухода Курбатова в Серпухов, добыть нужные сведения через Лаврова не удалось, поэтому и пришлось Коньковой дважды совершать путешествие в Угодский Завод.

Не знал Лавров и о том, что недобрыми, гневными словами поминают его партизаны.

Слух о том, что старый угодский учитель работает в немецкой комендатуре, давно распространился в отряде.

— Убить гада! — раздавались голоса. — Советский хлеб жрал, детей наших учил, а теперь фашистам продался. Показал свое кулацкое нутро.

— Пришить, как Гнойка и Крусова, — поддерживали другие. — Всем сволочам наука будет.

Какие аргументы мог выдвинуть Курбатов в защиту Лаврова? Чем объяснить нежелание руководителей отряда расправиться с «предателем»? Ведь тот действительно всем непосвященным казался предателем, изменником. А для таких один закон, один приговор — смерть!..

И все же Курбатов и Карасев сдерживали страсти.

— Чего спешить, — говорил Александр Михайлович партизанам, обращавшимся к нему с предложениями «смахнуть» Лаврова. — Поживем — увидим… Авось он нам еще пригодится. Пристрелить или повесить всегда успеем.

Да, Николай Иванович Лавров и не подозревал, сколько усилий требовалось Курбатову, чтобы уберечь «изменника» от карающей руки партизан.

Впрочем, как знать!.. Может быть, старик и задумывался над такой возможной ситуацией и горько усмехался своим мыслям. При Советской власти некоторые незаслуженно именовали его кулаком, а теперь, наверное, клянут как фашистского пса. Неужели так и придется помереть тебе, Николай Иванович, с клеймом изменника!.. О, если бы знали односельчане и все те, кто сейчас находился в лесу, как старый учитель ненавидел самодовольных, упоенных победами фашистов, с каким трудно скрываемым презрением глядел на своих начальников и как ждал часа возвращение прежней, не всегда ласковой к нему, но своей, советской жизни!..

На новую «государственную» службу в немецкую комендатуру Лавров ежедневно шел как на каторгу. Сутулясь и втянув голову в плечи, ни на кого не глядя, быстрее, чем позволяло его больное сердце, он спешил добраться до здания комендатуры. Ему казалось, что все встречные, знакомые и незнакомые, с ненавистью смотрят ему вслед, и он почти физически — спиной, затылком — ощущал злые, угрожающие взгляды людей. В такие минуты ему хотелось провалиться сквозь землю или, по крайней мере, топнуть ногой, плюнуть на все и повернуть домой, к своим книгам, к своему одиночеству. Но он дал слово Курбатову, в канцелярии ждали русского переводчика, и старик, отгоняя ненужную слабость, заставлял себя продолжать путь.

Однажды ранним утром Лаврова на улице остановил старик лет семидесяти с острой седоватой бородкой, одетый в рваное черное пальто, из которого торчали белые клочья ваты. В руках он держал сучковатую палку, на которую тяжело опирался.

— Господин Лавров… Николай Иванович… Дозвольте к вам обратиться.

Старик снял с головы шапку и низко поклонился.

Услыхав слово «господин», Лавров вздрогнул и весь съежился. Он еще не привык к такому обращению, и ему почудилось, что за этим старым, почти вышедшим из употребления словом скрывается ехидная усмешка.

— Чего тебе? — спросил он, быстро оглядевшись по сторонам: нет ли поблизости немцев.

— Мой внук Антоша, по кличке Хроменький, учился у вас. Может, помните такого?

— Как же, как же, — ответил Лавров, вспоминая невысокого светлоголового паренька, хромавшего на левую ногу и потому сторонившегося шумных детских игр на переменках и спортивных соревнований. — А что с ним?

— Беда стряслась. Забрали его.

— Кто?

— Кто же, как не они, хозяева ваши.

Лаврова опять больно кольнуло в сердце слово — «ваши».

— За что?

— За что, спрашиваете?.. — Старик навалился всей грудью на палку и закашлялся. — Может, вам виднее… А за что теперь людей мордуют, со света сживают?

Лавров растерялся.

— Ну, это ты вообще… — Только эти косноязычные слова он сумел сейчас выдавить. — А в частности, конкретно?..

— Да кто ж его знает? Сначала на работу его гнали, Антошу, а он говорит, не могу, хромый я да больной… Откричался, кажись, ан нет, через день ваши гестапы в избу припожаловали, все вверх дном перевернули, а Антошу заарестовали и утащили. Вроде он где-то бочки с бензином продырявил да еще какие-то бумажки против новой власти кидал. Может, говорят, еще за то, что с Марусей этой самой знался. Ходил к ней книжки читать.

— С какой Марусей?

— Что-то память у вас, господин учитель, плоха стала. Маруся Трифонова! Аль запамятовали? Она у вас тоже училась. Санька проклятый ее сгубил.

Николай Иванович помнил и Марусю Трифонову; среди школьниц она выделялась шумным характером и мальчишеской лихостью. Когда это было? Сколько лет назад?.. Маруси уже нет, замучил ее Ризер. Такая же участь ждет и тихого Антошу. — Хроменького…

— Значит, арестовали? — спросил Лавров, стараясь собраться с мыслями. — Тогда дело плохо.

— Я и сам знаю, что плохо. Вот и решил к вашему благородию обратиться.

— Какое же я благородие? Я — русский учитель, а теперь вот… служу… есть ведь надо.

— Русский-то русский… — Старик укоризненно покачал головой. — А все же у немцев служите… Значит, выходит, теперь вы человек немецкий и над нами власть имеете… Так, может, своего бывшего ученика спасти захотите?

Лавров стал объяснять, что он, собственно, человек маленький, власти не имеет и сделать ничего не может, хотя, конечно, попытается узнать о судьбе Антоши. А сам в это время мучительно думал о том, что, наверное, клеймо «человек немецкий» уже крепко-накрепко выжжено на его лбу и смыть его он сейчас не в силах.

Весь день Николай Иванович чувствовал себя больным, разбитым, а ночью, прислушиваясь к тяжелому, скачущему сердцебиению, не мог уснуть и непрерывно курил сигарету за сигаретой. Пачками сигарет начальство вознаграждало труд своего переводчика. Вспомнив об этом, Лавров отбросил от себя окурок; он, прочертив в темноте комнаты красный след, упал на половик возле двери, и Николаю Ивановичу пришлось вставать и затаптывать этот злополучный окурок. И он топтал его долго, задыхаясь и кашляя, будто хотел выместить всю накопившуюся за это время злобу на немцев.