Арад Ицхак - Они сражались за Родину: евреи Советского Союза в Великой Отечественной войне

Вспомним, братцы, как, бывало, на войне

Запевали мы в далекой стороне:

Моя черноока,

От меня ты далеко,

Путь-дороженька солдата вдаль ведет.

Моя черноока,

От меня ты далеко,

Не грусти, моя касатка,

Будет наш черед!

По дорогам отвоеванной земли

До Берлина мы до самого дошли.

В целом мире не найти таких дорог,

Где б советский наш солдат пройти не смог…

Об огнях-пожарищах,

О друзьях-товарищах

Где-нибудь, когда-нибудь мы будем говорить.

Вспомню я пехоту и родную роту

И тебя – за то, что ты дал мне закурить…

…Широкие лиманы, поникшие каштаны,

Красавица Одесса под вражеским огнем,

С горячим пулеметом, на вахте неустанно,

Молоденький парнишка в бушлатике морском.

И эта ночь, как день вчерашний,

Несется в крике и пальбе.

Парнишке не бывает страшно,

А станет страшно, скажет он себе:

«Ты одессит, Мишка, а это значит,

Что не страшны тебе ни горе, ни беда,

Ведь ты моряк, Мишка, моряк не плачет

И не теряет бодрость духа никогда».

Широкие лиманы, сгоревшие каштаны

И тихий скорбный шепот приспущенных знамен…

В глубокой тишине, без труб, без барабанов,

Одессу покидает последний батальон.

Хотелось лечь, прикрыть бы телом

Родные камни мостовой,

Впервые плакать захотелось,

Но комиссар обнял его рукой.

<���…>

Широкие лиманы, цветущие каштаны

Услышали вновь шелест развернутых знамен,

Когда вошел обратно походкою чеканной

В красавицу Одессу гвардейский батальон… [209]

Возникло стихотворение, из которого родилась эта песня, случайно. <���…> Это были 16 строк из письма жене, Софье Андреевне. Письмо было написано в конце ноября [1941 г.] <���…> когда нам пришлось ночью пробиваться из окружения. <���…> Так бы и остались эти стихи частью письма, если бы уже где-то в феврале 1942 года не приехал из эвакуации композитор Константин Листов, назначенный старшим музыкальным консультантом Военно-Морского Флота. Он пришел в нашу фронтовую редакцию и стал просить «что-нибудь, на что можно написать песню». И тут я на счастье вспомнил о стихах, написанных домой. <���…> Листов побегал глазами по строчкам, промычал что-то неопределенное и ушел. Ушел, и все забылось. Но через неделю композитор вновь появился у нас в редакции, попросил у фотографа Савина гитару и под гитару спел новую свою песню «В землянке». Все свободные от работы, затаив дыхание, прослушали песню. <���…> И сразу стало видно, что песня «пойдет». [Лобарев, Панфилов 1994: 328–329].

Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза.

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза.

Про тебя мне шептали кусты

В белоснежных полях под Москвой.

Я хочу, чтобы слышала ты,

Как тоскует мой голос живой.

Ты сейчас далеко-далеко.

Между нами снега и снега.

До тебя мне дойти нелегко,

А до смерти – четыре шага…

Шумел сурово Брянский лес,

Спускались синие туманы,

И сосны слышали окрест,

Как шли на битву партизаны.

<���…>

В лесах врагам спасенья нет.

Летят советские гранаты.

И командир кричит им вслед:

«Громи захватчиков, ребята!

К нам поступила просьба (а такая просьба почти равнялась приказу) написать песню для брянских партизан. <���…> Был дан точный срок: 6 ноября 1942 года через линию фронта отправлялся самолет. <���…> Партизаны обратились в штаб фронта с таким письмом: «Оружие у нас есть, в случае чего можно забрать его у врага, а песни как трофей не возьмешь. Пришлите нам песню». И вот мы с Софроновым в маленьком полуразрушенном городке Ефремове, в старой церкви, думали о том, какая песня нужна партизанам. <���…> И вот вспомнили старую песню Отечественной войны 1812 года «Шумел, горел пожар московский». И вот появилась первая строчка стихотворения «Шумел сурово Брянский лес». Потом появилась музыка, потом появилась вся песня. <���…> Софронов, как корреспондент газеты «Известия», 6 ноября улетел с «Большой земли» на партизанскую землю. Там он вручил эту песню партизанам… [Лобарев, Панфилов 1994: 319].

Ранним утром 9 мая 1945 года на одном из самых оживленных берлинских перекрестков, заваленном покореженной фашистской техникой и щебнем, лихо орудовала флажком-жезлом молодая регулировщица. Десятки берлинцев наблюдали за ее размеренными и властными движениями, которые еще более подчеркивали строгость военной формы, ее походную простоту. Вдруг послышался цокот копыт, мы увидели приближающую конную колонну. Это были казаки из кавалерийской части, начавшей боевой путь в заснеженных просторах Подмосковья в памятном декабре сорок первого года. Не знаю, о чем подумала тогда регулировщица с ефрейторскими погонами, но можно было заметить, что на какие-то секунды ее внимание безраздельно поглотила конница. Четким взмахом флажков и строгим взглядом больших глаз преградила она путь всем машинам и тягачам, остановила пехотинцев. И затем, откровенно улыбнувшись молодому казаку на поджаром дончаке, задиристо крикнула: «Давай, конница! Не задерживай!» Казак быстро отъехал в сторону и подал команду: «Рысью!» Сменив тихий шаг на резвую рысь, колонна прошла мимо своего командира в направлении канала. А он, прежде чем двинулся вслед, обернулся и на прощание махнул рукой девушке…