Дмитрий Урнов - Приз Бородинского боя

— Не приходилось слышать.

В порядке самооправдания или самообороны старик добавил:

— Буденный меня хвалил…

Как Буденный хвалил Трофимыча, я не только слыхал, но видел. Правда, случай этот, уже довольно давний даже для моей памяти, оброс преданиями, о нем приходилось слышать со стороны, с вариациями и новыми подробностями, так что и не знаешь, чему верить, своим воспоминаниям или выдуманным.

А было так. Однажды летом еще мальчишками мы ездили «сменой», то есть в строю, друг за другом, по небольшому кругу. Построил нас в «смену» Трофимыч, сам он стоял посредине, в центре круга, и буквально токовал, как тетерев:

— Что есть полуодержка? Правым поводом… Левым шенкелем…

Одним словом, по уставу. И вот, когда он умолк, кажется, прислушиваясь, правильно ли звучат им самим отданные кавалерийские команды, вдруг раздалось:

— Правильно.

Неподалеку на холмике стоял легендарный маршал. Подъехал он на машине, которая стояла еще поодаль, но мы, в самом деле, как на току, ничего не слышали. Не наша «смена» привлекла его. Он, видимо, уже собирался пройти в конюшню, но тут слуха его коснулась «полуодержка… правый повод… левый шенкель…» И все, до запитой по уставу, который он сам знал наизусть.

— Правильно, — еще раз повторил маршал, будто и себя тоже проверяя.

Потом он подошел ближе и спросил Трофимыча:

— Вахмистром служили?

— Так точно, — рапортовал Трофимыч и дальше залпом, на одном дыхании, выговорил весь свой послужной список, начинавшийся «Пятый, ее величества…» и кончавшийся — «…полк».

Буденный воспринял это, будто звук старой боевой трубы.

— Да, — произнес он, — сразу видно, настоящая школа.

Маршал не спускал глаз с нашего старика, который для него, казалось, размножился в целую шеренгу. А уж Трофимыч ел маршала глазами по уставу, без малейшего нарушения или пропуска, и Буденный тоже, чувствуя, что на него не просто уставились, а едят его глазами, как положено, засверкал взором, приосанился и, слегка приволакивая ногу, двинулся вдоль нашей смены. «И он промчался пред полками…»

— Хвалил меня Буденный, — продолжал Трофимыч, — а вот что такое «проездом», не берусь разъяснить.

С незнакомого слова разговор опять перешел на беседу об аллюрах.

— Галоп, — с торжеством во взоре воспроизводил Трофимыч, — есть ход лошади, при котором происходит во втором темпе опирание на диагонали.

Он декламировал, слегка ошибаясь в ритме и словах:

— В атаку, — продолжал он, — несутся всегда полным аллюром. С лошадью делается бог знает что. Страх и ужас. Ба-атюшки!

— В атаку?

— Так точно. Я до сих пор помню турка, который едва не зарубил меня. Но лошадь у него была слабее, и я уцелел.

— Турка?

— Совершенно верно. Лошадь была — Чингиз звали. Пули кругом фьють! фьють! фьють! фьють! Сколько полегло! Как сейчас помню фамилии: Иванов, Голик, Буховцев, фон Штирленгольц…

— Убиты?

— В четырнадцатом году шестого ноября в Польше под Краковом, деревня Слизень, были посланы в разъезд. Попали на немцев. Выскакивают: хальт! хальт! хальт!

— Немцы?

— Да. Командир полка полковник Вышеславцев командует: «Шашки вон! Пики в руку! В атаку! Марш, марш, марш!»

— Вы служили в гусарах?

— Нет. Действительную службу проходил в драгунском, а на войну попал в уланский.

— А доломан носили гусары?

— Совершенно верно.

На стене ударили часы.

— Часы путаются.

Барометр, темно-зеленый от древности, предвещал ураган. Кот прыгнул на остывшую плиту.

— А ментик носили все?

— В точности так.

И будто в подтверждение сказанного Трофимыч запел, ошибаясь в мотиве:

что было сил кричал Трофимыч, потом пояснял: — Так всегда кричали. — И, взглянув на меня, сказал: — Как же мне радостно, когда вы приезжаете гостить!

…Солнце поднялось. Облака скопились у горизонта. Перед нами тянулась дорога и справа — поле. Мы ехали шагам друг другу в спину. Я впереди, Трофимыч следом.

— У лошади, — раздавалось за пересчетом копыт, — двести двенадцать костей. У кобыл, впрочем, на три кости меньше.

— На три?

— Да.

— Гусары ездили большей частью на серых, драгуны на рыжих, кавалергарды на гнедых. — Эту мысль у Трофимыча вызвали, вероятно, масти проехавших мимо нас лошадей с телегами.

— На гнедых?

— Именно. Кавалергардов называли «похоронное бюро».

— Почему? — спросил я, злая, что он ответит:

— Они сопровождали всегда на свадьбах и похоронах.

Мы встретили трескучий комбайн у обочины, от которого шарахнулись и без того взмокшие и взволнованные наши кони. Глядя на поле и стоявшую рожь, Трофимыч пропел неверным голосом две строки.

— Песня, — добавил он, — на слова Некрасова.

«Некрасов, — все так же не оборачиваясь, попробовал думать я, — Николай Алексеевич. Ярославской губернии. Народный поэт большой знаменитости».

Дорога шла под гору. Внизу открылся районный центр и справа от него — местный ипподром. Беговой круг. Конюшни. Я обернулся — переговорить об этом с Трофимычем — и вдруг увидел: Пароль прихрамывает!

— Совершенно верно. Жалуется, — подтвердил Трофимыч, спешившись, стоя с Кинь-Камнем в поводу и глядя, как я вожу Пароля.

Повезло нам, что мы оказались неподалеку от своих.

На ипподроме, в призовой конюшне, мы застали всех. Только одно лицо было мне незнакомо. Высокий, красивый, веселый парень.

— А это, — разъяснили мне, — инженер-строитель. Приехал ломать ипподром и переносить на другое место.

Парень всматривался в окружавший его мир, вслушивался в конюшенные разговоры и, кажется, поражался, до чего удивительную жизнь ему придется здесь прекратить.

— Хороший парень, — аттестовали его на конюшне.

Правда, сам наездник Башилов держался в его присутствии как пленный полководец. Но Башилов появился не сразу.

Все сидели на сундуке со сбруей и вспоминали родословные лошадей.

— А, Трофимыч, — оживился при виде нас Валентин Михайлович Одуев, знаток бегов, который тоже был здесь, — сейчас он нам скажет! Скажи нам, Трофимыч, вот я им говорю: Пиролайн от Путя, Путя от Бригадирши, Бригадирша — мать Улана, серого, и Би-Май-Хеппи-Дейз, Би-Май-Хеппи-Дейз дала Трубадура от Тритона, Тритон — отец Валяльщика, Валяльщик — Ливерпуля, Ливерпуль, гнедой, дал Витязя, Лешего, Лукавого, Лакомку, а также Лиха-Беда-Начало и Лукамора. От Лукамора Ночная-Красавица в заводе у Якова Петровича Бочкаря ожеребила рыжего жеребенка, во лбу бело… Скажи им, Трофимыч, какая у него была кличка?