Равиль Бикбаев - 56-я ОДШБ уходит в горы. Боевой формуляр в/ч 44585

– Ну ты тут и харю отожрал, – встречает меня Филон, встает и хлопает по плечу.

– А где х/б новое и ботинки урвал? – с легкой завистью спрашивает живой и здоровый Леха.

– Свистнул, небось? – смеется Муха.

– Пожрать тут чего есть? – скалит желтые зубы Баллон.

– А Сашка Петровский где? – осматриваясь, ищу командира взвода.

– Да живой он, – улыбаясь, успокаивает Леха, – к комбату пошел.

– Угощайтесь, ребята! – Я достаю из своего РД тушенку, хлеб, флягу с разведенным спиртом. Выкладываю сигареты. Прошу: – Герку-связиста позовите.

За Геркой Баллон сбегал. Выпили, пожрали, еще по глотку выпили. Закурили. Обходя нашу группу и с завистью на нас поглядывая, проходят бойцы из других взводов и рот батальона. Извините, ребята, не приглашаем, на всех не хватит. Сами шуршите. Они и пошли шуршать, разбредаясь между палатками мотострелкового полка. А как же, мало нас осталось в первом батальоне.

– Минометный расчет, который нас тогда накрыл, – закуривая, начинает рассказывать Филон, – ребята достали. Они, суки, за горкой позицию оборудовали, вот мы их ночью и не приметили. Как «вертушки» отстрелялись, вот тут-то они по нам навесным и долбанули.

– Мы их прямо на позиции взяли, – злорадно усмехается Леха. – Не ждали они, что мы так быстро до них дойдем.

– И?!

– Сашка орет: «Не хер делать и живьем не брать!» Мы, когда еще на вершине были, видели, что одного из вашей группы тащат, а другой еле идет. Только не знали кого… А потом Филон пришел и говорит: «Витек убит, а ты ранен», – со смаком покуривая ароматную сигарету, поясняет Муха.

Смотрю на него. Где ж только у него душа-то держится? Сам маленький такой, да еще и так похудел, просто кожа да кости, щеки ввалились. Вот только щетины не было, не росла у него еще щетина, не брился он еще.

– Еще во втором взводе лейтенанта Галиева убили, – продолжает рассказывать Филон. – Его взвод нас в ГПЗ сменил, а тут засада. Галиев ребят, пока они по камням расползались, прикрывал, вот пулю и поймал. Еще из его взвода тогда же двоих убили. И из первого взвода еще через день одного…

– В первой и третьей ротах тоже потерь полно, – вмешивается в разговор Герка. – И у нас во взводе управления радиста убили, я теперь его рацию таскаю.

– «Духов»-минеров, что тогда с тобой взяли, афганским коммандос передали, – усмехается Леха. – Небось теперь в их десанте будут служить, коммандос, под такую их…

Это тоже обычным делом было: сегодня он «дух», завтра его поймали и, если он всех сдал и «раскаялся», в афганскую армию или царандой служить забирают.

– Эх, как ребят-то наших жалко, – тихонько по-бабьи

вздыхает Баллон.

Курим и молчим. А небо-то тут какое синее, ни облачка. Воздух чистый, дышится легко. Да, уходили в горы, сентябрь был, а теперь уж октябрь подвалил. Все равно жарко, только ночами в горах холод до костей пробирает. А еще скоро мы с Лехой вдвоем во взводе останемся, все остальные на дембель уйдут.

– Дать мне сигарет, – скрипучим голосом с подчеркнутым балтийским акцентом, как бы обрубая каждое слово, просит подошедший к нам Пауль.

Пауль Сависаар – эстонец. Долговязый, белесый, бледноглазый. По морде – сущий фриц. Он тоже пулеметчик, только у меня РПКС, а у него ПКМ [37]. Было у нас в роте отделение ПКМ, четыре пулемета. Они средством усиления считались. Я с Паулем постоянно дрался. Он разок, в самом начале моей службы меня русской свиньей назвал. Я его чухной и нацистской шлюхой. И пошло дело. На дух друг друга не переносили. Как куда вместе попадем, так обязательно драка.

– Паулю скальп сняли, – кивая в его сторону, смеется Муха, – снайпер стрелял. Бац! Пауль валится, в каске дыра, кровь пошла. Думаем – убили парня. Снайпера загасили.

Его вытаскиваем, только полезли документы забрать, а он: «Куда в карман лезешь?» Каску снимает, а ему пуля вокруг головы круг очертила, кожу стесала и вылетела. Мы в хохот. А он: «Чего смеешься, как русский осел?»

– Ты, фриц недоделанный, – вызывающе и опять нарываясь на драку, говорю я, – ты разве не знаешь, что у русских нет ослов? Такой скот только у вас водится.

– Ты русский осел! – засопел Пауль и уставился на меня белесыми глазами.

Упорный парень. Три раза я ему каждый глаз подбивал, он мне нос ломал. Бои, как говорится, шли с переменным успехом.

– Пауль! – быстро встал с земли Филон. – Пока он ранен, то я – за него.

– Ты не есть русская свинья и осел, – отказался от неравноценной замены Пауль и снова потребовал: – Дать мне сигарет.

Все засмеялись: как раз Филон-то и был русским. Герка хоть по военному билету и числился русским, но уж больно для славянина был скуласт и узкоглаз. Муха – башкир, Леха – узбек, Баллон – украинец, я – татарин.

– Покажешь скальп, дам сигарету, – стал я поддразнивать Пауля.

– Может, тебе еще станцевать? – желчно огрызнулся Пауль.

Белесые его глаза сузились, кулаки сжались и, видать, «зачесались», так ему хотелось в драку броситься. Но курить хотелось сильнее, и он снял старую, с обвисшими полями панаму. Красный, как обруч, охватывающий голову шрам. Редкие, коротко остриженные белые волосы в запекшейся крови, умыться, наверно, еще не успел. Достаю из пачки пару сигарет, протягиваю ему. Он их не берет, вырывает. Нахлобучив панаму, не поблагодарив, повернулся ко мне спиной.

– Пауль!

Он резко, как в бою, одернулся. Я достаю из кармана упаковку с таблетками анальгина, протягиваю:

– Держи, фриц, башка-то, небось, трещит.

Чуть поколебавшись, Пауль берет таблетки и уходит. Пройдя несколько шагов, все так же не оборачиваясь сухо бросает:

– Спасибо.

Странный парень, ни с кем не дружит, особняком держится. Часто ходит навещать своего земляка из четвертого батальона. То есть это не совсем земляк, латыш из Риги. Но для Пауля, за отсутствием эстонцев, он, видать, все равно «благородных» балтийских кровей. Я этого латыша еще по учебке знал, нормальный парень. Он-то мне и рассказал, что в семье Пауля в сорок шестом чекисты деда с бабкой расстреляли, якобы за помощь «лесным братьям». И чего теперь? У нас, кого ни копни, почти у каждого в родне – этот расстрелян, репрессирован, помер с голодухи, отмотал срок или сдох на зоне. Время такое было. Одни стреляли и сажали, другие вставали у стенки или мотали сроки, все остальные молчали. А дети их уже все переженились, а мы их внуки. Разве свою кровь разделишь? И у меня прадеда в тридцать седьмом за то, что он постоянно в мечети молился, расстреляли. Он перед смертью от веры не отрекся. А оба деда у меня в составе Красной армии на Отечественной войне воевали, один убит, второй инвалидом вернулся. Память о них для меня тоже свята. Ну и что мне теперь из-за расстрелянного прадеда к «духам», что ли, переходить? По своим товарищам стрелять? Они-то тут при чем? Слышь, Пауль, мы-то тут при чем, что твоих постреляли. Ты сам-то разве здесь не стрелял?