Людмила Шапошникова - Тайна племени Голубых гор

В этот непогожий день он опять пришел в Конигорманд. Его босые ноги измазаны грязью, намокшие волосы космами повисли вдоль плеч. Он не отрываясь смотрит вниз в лощину, как будто кого-то там видит. В глубоких морщинах его щек застряли прозрачные капли. И трудно понять, капли ли это дождя или слезы.

Я вышла на размокшую глинистую дорогу и еще долго видела неподвижного Сириофа около развалин старого манда. Но дорога круто повернула у горы, а за ней исчезла скорбная фигура последнего из рода Конигор.

Высокий тода легко шагает по шоссе. Он чуть щурится от яркого солнца и мерно постукивает посохом по асфальту. Я наблюдаю за ним с опушки джунглей, где нашел временное пристанище наш «подвижной медицинский агрегат». Трудно определить, молод или стар шагающий по шоссе человек. Мягкий, теплый ветер треплет его рыжеватую бороду и играет вышитым подолом путукхули. Тода поднимает голову к солнцу, потом переводит взгляд на деревья и горы и начинает петь.

— О-о-о-о-о! О-о-о-о-о! — звучит его сильный голос. В песне нет слов, но какое-то радостное удивление слышится в ее своеобразной простой мелодии.

— О-о-о-о-о! — Какое солнечное утро! — поет человек.

— О-о-о-о-о! — Как легко шагаю я по дороге!

— О-о-о-о-о! — Как весело поют птицы!

— О-о-о-о-о! — Как прекрасны горы и джунгли вокруг!

Человек сворачивает к опушке.

— О-о-о-о! Ох! — и как вкопанный останавливается передо мной. От неожиданности он забывает закрыть рот, а в широко открытых светло-зеленых глазах светится удивление, смешанное со жгучим любопытством. Теперь я вижу, что тода немолод, ему лет пятьдесят, а может быть, и больше.

Наконец он приходит в себя и вежливо представляется:

— Меня зовут Нельдоди. Я из рода Карш. А ты, амма, откуда?

Я показываю на джунгли:

— Оттуда.

Он недоверчиво хмыкает и тактично переводит разговор на общую тему.

— Ты знаешь тамильский язык?

— Немного.

— Хорошо, — одобрительно качает он головой. — А еще какой язык ты знаешь?

— Еще английский, хинди и русский.

— А я знаю язык тода и тамильский, — сообщает он. Вдруг он улыбнулся и двинулся в джунгли. Я решила, что Нельдоди неожиданно встретил своего приятеля, обернулась и увидела, что из зарослей вышла буйволица. Нельдоди остановил ее, похлопал по спине и что-то стал ей говорить. Буйволица внимательно выслушала его и скрылась в зарослях.

Продолжая улыбаться, Нельдоди вернулся ко мне.

— Знакомую буйволицу встретил? — спросила я.

— Да, амма. Она из соседнего рода. Очень приятная буйволица, общительная.

Сам Нельдоди оказался не менее общительным, чем его знакомая буйволица. Я узнала, что у него есть три буйвола, что он ушел от своей жены, что я ему нравлюсь и что временами у него болит живот.

— Живот надо лечить, — назидательно говорю я.

— Нет денег. — И глаза зажигаются хитринкой.

— Иди к Ивам, она тебя будет лечить без денег.

— Нет, она не станет лечить без денег.

Нельдоди смущенно отвел глаза. Он явно хитрил и говорил неправду. Я рассмеялась.

— Тебе хорошо смеяться, у тебя не болит живот, — обиделся Нельдоди.

В это время на дорогу вышла Ивам. Нельдоди неестественно засуетился и, неловко пятясь спиной, начал позорно отступать. Потом он повернулся и походкой занятого человека зашагал по дороге.

— Нельдоди! — позвала Ивам. Он даже не обернулся.

— Нельдоди! Ты слышишь? — рассердилась Ивам.

— Не кричи! Все равно не слышу! — последовал обезоруживающий ответ с безопасного расстояния.

— Видела? — повернулась ко мне Ивам. — Называется мужчина. Боится лечь в госпиталь и вот уже вторую неделю бегает от меня.

— О-о-о-о-о! О-о-о-о-о! — донеслось снова из-за поворота шоссе.

Так в первый раз я увидела Нельдоди. Иногда и в скотоводе просыпается древняя кровь собирателя и охотника. При всей своей дружбе с буйволами Нельдоди старается с ними дела не иметь. Он спокойно помещает своих трех буйволов в чье-нибудь стадо, а сам исчезает. В Кандельманде, где он живет, никто не знает, куда уходит Нельдоди и скоро ли он вернется. Иногда Нельдоди целую неделю живет в манде. Он исправно доит бойволиц, смотрит за ними на пастбище, сбивает масло, посещает утакамандский базар и стряпает на очаге в своей хижине. В такие дни Нельдоди бывает молчалив и необщителен, его глаза гаснут и дает себя знать живот. К концу недели веселый и неутомимый человек превращается в брюзжащего, придирающегося ко всем старика. Это значит, что все возможности его пребывания под родным кровом исчерпаны. Он подолгу сидит за мандом на пригорке и не отрываясь смотрит на горные вершины, синеющие вдали. Созерцать их доставляет Нельдоди удовольствие, но ненадолго. И тогда Нельдоди идет искать свой посох. Из стоящей у него в хижине посуды он выбирает бамбуковый сосуд с проволочной ручкой. Походное снаряжение готово, и можно наконец отправиться в джунгли. Видя эти приготовления, родственники начинают ворчать. «Сколько можно ходить по джунглям? Всем уже надоело смотреть за твоими буйволами. И это называется старейшина манда. На церемониях рода присутствует через раз. Совет племени собирается без него». Но что бы ни говорили в манде, Нельдоди все это оставляет без внимания. В такие моменты он слышит только зов гор и джунглей. На этот зов откликается его душа собирателя и охотника. Он решил уйти в джунгли, и никто его теперь не остановит.

Он просыпается задолго до рассвета и терпеливо ждет первых лучей солнца. Сквозь просвет в дверях он видит, как над горами разгорается алая полоса зари. Она растет и ширится, и наконец ослепительное лицо прекрасной богини Пирш выглядывает из-за соседней вершины. Нельдоди выходит из хижины. Обильная роса лежит на траве и кустах. Он бьет посохом по кусту н видит, как прозрачные капли росы, искрясь и рассыпаясь, исчезают в золотой дымке утреннего воздуха.

— О-о-о-о-о! — поет он. И мелодия сама собой наполняется словами.

Так поет, шагая навстречу солнцу, Нельдоди. Песня — его собственная. Каждый уважающий себя тода должен уметь сочинять песни. А Нельдоди славится этим умением. Он поет обо всем, что видит. Джунгли встречают его ароматом трав и цветов. Птицы громко и заливисто поют на все голоса, не хуже, чем сам Нельдоди.