Вера Шапошникова - Ярославичи

— А в чем же они заключаются, эти знания?

Уловив в моем голосе нотку недоверия, которой, кстати, вовсе и не было, Василий Николаевич вроде бы обиделся, ответил не сразу, покряхтел, вздохнул, будто сожалея, что зря «трепал языком». Но все же стал снисходительно объяснять:

— Невод или сеть, когда на веревку сажаешь, нужно рассчитать, сколько грузу дать, чтобы встали прямо. Рыба, она не дура, знает, как сеть обойти, а если уж она сожмется, ну, сеть, значит, то ей и хитрить нечего, рыбе-то, — растолковывал он. — А где нужно ставить, тоже не просто. Все озеро полагается знать. Весь берег, — он обвел рукой по окружности озера, — на тони был поделен. Триста-четыреста метров — и новая тоня. Когда настоящий рыбак, он знает, где тоня кончается и как она называется: Холмочек, Гора или как еще, всего шестьдесят их, тоней-то. Опять же, названье — одно, а зачем его дали? А чтобы знать, где, на какой глубине, в какое время рыба ходит. Погода тоже важное дело. Да мало ли еще что...

В одном из писем краевед Елховский писал мне об этом, да как-то не представляла тогда значения этих тоней, сетку их он составил в те годы, когда жил в Переславле. Кому-то это казалось пустым занятием, от безделья — так относились, было время, к трудам краеведов. Помню эпиграф на книжке о Лебедяни, написанной краеведом: «Благонамеренный труд являет пользу». Польза труда Елховского в том, что сохранил для потомков рыбацкий опыт. Сетку тоней он передал в музей.

У озера понимаешь важность ее. И то, как по-разному мы с рыбаком смотрели на это озеро: я видела только его красоту и ощущала живительную прохладу, свежесть, а старый рыбак — всю скрытую в его водах жизнь. Он как бы вступал с ней в особое взаимодействие, видел, как ходят стада леща, корзохи, уклеи, которая вертится у поверхности, или ряпушки на ледниковых глубинах, где не только от родников вода чиста, холодна и прозрачна. Она такова по своей природе, характеру, свойственным ледниковым озерам. Он знал и чем обитатели ее кормятся, когда и где мечут икру, какие имеют привычки — есть они и у рыбы.

И снова припомнилась та статья двух дам, не видевших даже, по существу, города, но поставивших на нем клеймо захолустного. Не только рыба, любое живое творенье природы, естественно и человек, имеет свою глубинную жизнь, свои законы развития, и нужно быть опытным рыбаком, чтобы ставить сети там, где будет ловиться...

— Шибко кусает, — сказал Новоселов и отмахнулся от вьющихся комаров. — Должно, к дождю. Вон вроде находит, — и показал на бледное, по-вечернему выцветшее небо, которое с горизонта начала затягивать белесая муть. — К утру пойдет. — И опять замолчал, задумался, глядя на озеро, возле которого прошла вся его жизнь.

— А старики заверяли, что рыбе не будет конца, — напомнила я рыбаку.

— И не было бы, коли бы раньше взялись бы очистки ставить. Вон нынче при озере сколько заводов. А всем ведь вода нужна и сбрасывать тоже приходится. Правда, рыба помаленьку вертается, а вот артель рыбаков совсем не растет... Такое богатство в нем. — Он смотрел на озеро.

Дождь приближался. Воздух стал влажен, обострились, усилились запахи клейкого тополя и копченой рыбы, смолы. Плотная дымка застилала окрестности, и от этого озеро казалось безбрежным. По его застекляневшей поверхности разносился плеск, казалось, тоже стеклянной воды. Это женщина, выйдя из соседнего дома, что-то прополоскала, зачерпнула ведром воды и ушла, хлопнув негромко калиткой. Дома с высокими, иные еще с покрытыми дранкой крышами тут жались друг к другу теснее, чем в других районах Переславля-Залесского, будто старались сохранить свой за долгие века сложившийся, обособленный быт.

Но вот мимо нас тяжелой походкой прошел суровый мужчина. Кивнув Новоселову, он направился на лужайку стоявшей там зеленой машине и начал копаться в моторе. Новая, иная, чем раньше, жизнь, с машинами, с антеннами телевизоров, вошла и сюда, в эту в незапамятные века сложившуюся жизнь. Время и тут диктует свои привязанности, привычки, меняет стиль жизни, характер людских отношении.

По выщербленной булыжной мостовой я возвращалась берегом Трубежа в центр города. Тут на мостках стояли удильщики, выхватывая из воды серебристых рыбешек. Улица причудливо изогнулась, свернула налево и снова вела меня на Плещеевскую, к фабрике «Новый мир».

Все так же настойчиво и ритмично стучали машины, вышитые полотнища ткани ползли из-под игл, рисунок для них программировал Глинин, и где-то там, склонившись к машине, исправляла огрехи их Валентина Пилюзина.

Вот они и все, с кем встречалась в Переславле-Залесском во время своих поездок в этот город — а среди них были не только те, о ком рассказано в этих очерках, но и работавшие в районе ученые, и Сергей Федорович Харитонов, создавший на одной из окраин города своеобразный дендрарий, и учителя, врачи, работники милиции и многие другие переславские труженики — создают рисунок современной жизни. Их усилиями делается история.

Однако, прежде чем расстаться с древним городом, заглянем в одно из сокровенных мест района, которое называется Горки Переславские, они находятся в двадцати восьми километрах от районного центра.

Тот же ледниковый ландшафт — волнистые, с пологими холмами и лощинами поля, перелески, редкие селения.

Кое-где, окутанная голубовато-прозрачным пологом воздуха, призрачно маячит одинокая колокольня. На открытой ветрам равнине елочки вдоль дороги такие же, как по пути в Переславль. Значит, и здесь поработали энтузиасты, подобные Лидии Павловне Болдыревой, а может, и она сама со своим славным отрядом помощников.

Это шоссе соединяет Переславль с железнодорожной станцией Рязанцево. Город по упрямству землевладельцев, не желавших пожертвовать землями для прокладки пути, а также своим возможным покоем, — поезд будет гудеть, громыхать, — остался в стороне от главных транспортных трасс, однако не захирел, как часто бывало со многими городами. В. И. Ленин и тогда относил Переславль-Залесский уезд к важнейшим центрам фабрично-заводской промышленности в Европейской России. Ныне эта промышленность еще более окрепла. Только на территории города, как Говорилось выше, размещены тринадцать промышленных предприятий, и среди них уникальные, оборудованные самыми совершенными машинами химзавод и уже знакомая нам фабрика механической вышивки «Новый мир».

Вот и станция Рязанцево, та самая, где в 1894 года, в три часа ночи, из вагона поезда вышел двадцатичетырехлетний Владимир Ульянов и направился не к вокзалу, а к темнеющему в стороне большому штабелю дров. Там, за этим укрытием, как было условлено ранее, его ожидали два брата Ганшиных и тарантас. Младший из братьев, Иван, в своих воспоминаниях рассказывает, как ехали они в этом плетеном тарантаса через селения Будовское, Любимцево и прибыли в Горки еще до восхода солнца, никем не замеченные.