Софья Шапошникова - В погонах и без погон

Казалось, он только сейчас заснул и сразу проснулся. Но будильник показывал восемь, большой стрелке осталось еще раз вздрогнуть, чтобы затрезвонило, и Вадим нажал красную кнопку. Будильник придушенно звякнул и пошел отсчитывать дальше - секунды, минуты, часы первого дня года.

От ночной усталости и недомогания не было и следа. Спал Вадим беспамятно, каменно, пустил, как в детстве, сладкую слюнку на подушку.

Встал, пошатываясь, двинулся к окну. Земля, деревья, забор, веревки, перекрестившие двор,- все бело. Рванул фрамугу - руки осыпал сухой легкий снег.

Вдох-выдох, вдох-выдох, несколько резких, сильных взмахов руками - и уже свободен от сна-тянучки, от липкой его сладости во рту.

Звук, разбудивший его, повторился. Вадим приблизил лицо к стеклу, скосил глаза влево и увидел Марию. В легком платье и меховой безрукавке, она медленно продвигалась вперед, расчищая дорожку.

Он вышел во двор раздетый до пояса, худощавый, жилистый. Взял у хозяйки лопату, в три минуты раскидал снег. Бросил пригоршни снега на грудь, на плечи, растерся, покрякивая, радуясь обжигающему теплу, от которого розовым звоном наливалось тело.

Когда вернулся в дом, Мария будила дочку. Из-за двери слышался недовольный Томкин голос - и в праздник не дают выспаться. У нее, у сонной только, такой хрипловатый ребячий голос, напоминающий голос его сынишки. Вадим начал было прикидывать, как бы сегодня увидеть Альку, да вспомнил, что праздник, Алька не в садике, а дома и, значит, ничего не получится.

Побрился, кося глазом в газету, без зеркала: не любил смотреть на себя. Лицо у Вадима сухое, костистое, под крутым лбом холодные, узкие, косо посаженные глаза. Хрящеватый тонкий нос и губы тонкие, с опущенными углами. Другим Вадиму не довелось себя видеть, он и не догадывался, как преображает его лицо улыбка - неожиданно добрая, ясная.

Он был уже во дворе, когда сзади послышалось: «Я с вами!»- и Томка, полуодетая, лохматая, ринулась за ним. Вадим прогнал ее: не успела одеться - сиди дома.

- Я быстро!..

Он не мог ждать - с десяти часов дежурство. До работы его проводит сегодня одна Тучка, приблудная дворняга: появилась у Ротарей в один с ним день, голодная, тощая, с черной свалявшейся шерстью, и осталась, прижилась под грушей, где к осени поставили для нее будку. Хозяина Тучка не замечает, к хозяйке равнодушна, зато Вадиму и Томке предана страстно, до самого трепетного своего нутра.

Вадим шел по узкой тропке, до него протоптанной на снежной целине. У поворота тропка кончилась. Он постоял, раздумывая, куда ступить, сделал шаг и провалился в снег почти по колено. Пожалел парадные свои брюки, махнул рукой и пошел дальше, переваливаясь, утопая в снегу. Наконец выбрался на дорогу, отряхнул брюки, выгреб снег из полуботинок. Рядом брезгливо и бурно встряхивалась Тучка.

На улицах было пустынно, город отсыпался после гулянья. Ближе к центру дворники орудовали фанерными лопатами, по обочинам тротуаров росли горы снега.

Когда Вадим приостанавливался, чтобы закурить, Тучка вскидывала на него жалостливые фиолетовые глаза.

- У тебя были щенята, Тучка?

Собака взвизгнула, привстала на задних лапах, передними уперлась ему в грудь.

- Ну-ну,- сказал он, отряхиваясь. - Поговорить нельзя - сразу обниматься лезешь, странный ты человек…

Он шагал по расчищенной дорожке, насвистывая, испытывая наслаждение от ходьбы. Со стороны всегда казалось: идет неторопко, ритм движения размеренный, ровный. А на поверку оказалось - быстро ходит, не всякому хорошему ходоку рядом с ним долго идти удается.

С неба больше не сыпало, все вокруг высветлилось, заголубело, и хотя солнца не было видно, предчувствие его уже сквозило в воздухе.

Вадим любил свой город. Он родился и вырос не здесь, но это был его город: старый, одноэтажный, с задумчивыми зелеными улочками и ухоженными двориками-садами - черешни в них, яблони, груши, а на стенах, террасах, над дорожками - шатром - разлапистый виноград, черные гроздья муската туманятся в листве; и новый, белый город из котельца и крупных панелей, город широких проспектов, где шумят на сквозном ветерке молодые орехи и тополя, высотных зданий с цветными балконами и нескончаемых строек - куда ни глянь, всюду башенные краны и синее мерцание сварки. Размахнулся город, шагнул на холмы и в долины, вверх-вниз, вверх-вниз идешь по улицам, а впереди еще подъемы и спуски.

Вадим любил свой город - с его цветущей сиренью, акацией, липой, с густым шалфейно-лавандовым духом в жаркое время (за озером-эфирномасличный завод) и горьковатым осенним дымком, когда жгут сухие листья и с холма видно, как долины курятся в солнечном мареве и словно плывут куда-то. Любил его рынки, где темно-красные гогошары и «синие» - баклажаны - покупают мешками, чтобы заготовить, «закрутить» на всю зиму; мясной чадок от гратарен; муст в цистернах - виноградный сок, в начале осени сладкий, а позднее, когда заморозки прихватывают землю за ночь, а дни еще по-летнему жарки, - молодое вино с кислинкой.

Но больше всего Вадим любил здешнюю зиму - южную, мягкую, но не сырую. Легкий морозец крепит снег, щедрое солнце заливает город…

Он и сейчас подумал, что зима - мудрая. Уберет снегом все вокруг, никаких тебе камушков, веточек, мусора под ногами, взгляду легко и просторно на этой белизне, и есть только то, что должно быть: дома, деревья, люди, только большие отношения, ничего мелкого, дотошно подробного, ничего утомительного… Если бы человек мог: только главное, мыслью и чувством высветленное, без суетного многословия и многодействия, когда слова и действия подменяют слово и дело, которое одно только и нужно…

Мысли, короткие и узкие, как ручейки, свободно текли в голове Вадима, каждая в своем русл б, терялись где-то на поворотах и снова выныривали, чтобы тут же опять потеряться. Вадим и не пытался их восстановить, их и не требовалось восстанавливать: «хвосты», оставшиеся от вчерашнего дня, вспоминай не вспоминай, подхлестнут его, едва он переступит порог отделения, а сын от его мыслей доступней и ближе не станет…

Мысли прорывались сквозь песенку, которую он всю дорогу насвистывал или напевал: «Небо-небо-не-бо-небо-небо-о-о, море-море-море-море-море-е-е…»

И опять: «Небо-небо-небо-небо-небо-о-о» -других слов он не знал. Хорошо было идти так, напевая, ни о чем напряженно не думая - пришли мысли и утекли свободно, и снова только «небо-небо-небо-небо-небо» и «море-море-море-море-море…»