Софья Шапошникова - В погонах и без погон

- Говорит, ее вещь, на выпивку не хватило.

- А как же, братец, - в прежнем насмешливо-певучем тоне заговорила женщина.- Праздник, деньги нужны.

Вадим отпустил Лунева. Сказал тихо:

- Садись, Зина…

И молча, изучающе долго смотрел на нее. Трудно было поверить, что эта женщина, сбывавшая краденое, - Зина Ракитная, или, как он привык называть ее, - Юка, смешливая девочка с кудряшками вокруг лба и милым голоском: «Ты кому писать будешь, когда уедешь?..»

- А ведь я тогда влюбилась в тебя, дура,-грустно, уже без всякого наигрыша проговорила Ракитная и заплакала громко. - Ой, ду-у-ра!..

И так же неожиданно, как начала, перестала плакать, усмехнулась нагло.

- Знала бы, где тебя искать, шапку продавать не пришлось бы: денежки-то мои у вас, как в сберкассе… за десять лет, небось, и проценты набежали немалые!

- Расскажи о себе, - попросил Вадим. - Как все эти годы жила?

Зина рассмеялась.

- Твоими молитвами, братец! А еще Кириными. - И снова горько, без наигрыша, сказала: - Я беспамятная, зла не помню… И жизни своей не помню. Пробежали годы, меж пальцев утекли. Нечего рассказывать.

- Как к тебе эта шапка попала?

- Моя шапка. Любовник подарил. Уж и не помню, который… Ты меня отпусти, братец, все равно ничего не добьешься. Моя шапка, и все тут.

- Придется тебе про шапку рассказать, Зина. Хозяин шапки в больнице избитый лежит, ослеп. А ты бандита покрываешь.

Ракитная встала. Усмехнулась.

- Думала, у нас родственный разговор получится, а ты допрашиваешь… Ну чего смотришь?.. Доказательств у тебя нет, мало кто шапку за свою признает - все одинаковые, в одном магазине за одни рубчики куплены! А без доказательств ты меня держать не имеешь права, я законы знаю, ученая.

- Кто выучил?

- Не хочу больше с тобой разговаривать. Вызови косолапого, пускай проведет, куда надо. Я ничего, я обожду, пока время у тебя кончится и ты мне сам дверь на улицу распахнешь.

Когда ее увели, Вадим вытер испарину со лба. Закурил. Походил по кабинету и остановился у окна, за которым все было тихо, бело. Потянул ветерок - и улицу заволокло снежным дымом. А снег падал и падал, мелкий, бесцветный, из окна его не видно, только на фоне темной стены заметно: сеется невесомый сухой дождь.

Он прикрыл глаза, но белый туман не рассеялся, Вадим даже ощутил его ледяное прикосновение. Отер ладонями щеки, вернулся к столу. Опустил голову на руки.

Он силился вспомнить, как выглядит Ракитная, но из тумана проступило лицо Юки, каким оно было десять лет назад в тот вечер. Отчаянное лицо только что беспечной девочки, осознавшей в одну минуту, что рушится все.

Вадим снял телефонную трубку, набрал номер больницы, попросил Киру. «На операции?.. Нет… Ничего… Еще позвоню».

В кабинет входили люди, он говорил с ними, давал поручения, отвечал на вопросы и сам спрашивал, голос у него был обычный, и никто не заметил, что Ивакин отсутствует.

Потом его на несколько минут оставили в покое, и он снова перенесся домой, в Днестрянск, и снова увидел Юку. Но уже не ту, испуганную разоблачением, а веселую, ничем не омраченную, какой она предстала перед ним з день знакомства. Это был день его возвращения из армии и потому значительный и памятный для него, и сейчас, спустя десять лет, он перебирал подробности и пытался понять, как все это произошло и что, собственно, произошло…

В автобусе было тесно. Он сидел в проходе на чемодане, обхватив руками колени, смотрел на запыленные свои сапоги. Дороги ему видно не было, и казалось, автобус стоит на месте с невыключенным двигателем, подрагивает, потряхивает, пованивает бензином - мотает людям нервы. Но автобус двигался, и народ в нем. менялся на остановках. Новые пассажиры выглядели на зависть бодрыми, с чистой, даже на взгляд прохладной кожей. В машине они быстро теряли свой первозданный вид: лица багровели и начинали лосниться, одежда прилипала к телу - их уже нельзя было отличить от тех, кто ехал из самого Кишинева.

У Вадима затекли ноги. Он поднялся, протиснулся к окну, посмотрел сквозь мутное стекло. Вдоль дороги тянулись сады, Серо-зеленые, поникшие без дождей.

Выехали на открытое место. Теперь перед глазами лежала светлая и колючая, как голова новобранца, стерня, полосатые, в виноградниках, склоны холмов за нею. Мелькнул слюдяной, почти пересохший на солнце прудик, и снова потекли сады.

У окна дышал ветерок, легким полотенцем осушал воспаленное лицо, взмокший ежик волос. Вадим тянулся ему навстречу, неудобно изогнув спину, упираясь, чтобы не потерять равновесия, правой рукой в горячий автобусный бок. Он уже воображал, как выйдет из машины, поставит чемодан на землю, потянется сладко, до хруста в суставах, попьет в ларьке воду и пойдет, медленно остывая, мощеной улицей к школе и мимо школы, свернет вниз к реке, сбросит с себя задубелую на спине и плечах гимнастерку, мокрую майку… Он уже ощущал свежесть днестровской воды.

Но когда его вытолкнули, наконец, из смрадного автобусного чрева, Вадим быстро зашагал самой короткой дорогой к дому, не вспомнив о том, что можно размяться и напиться и помыться в реке.

Он еще не видел своего дома, но из-за деревьев блеснуло, и почти сразу глазам открылась остекленная терраса - самое что ни на есть сердце дома. С первых клейких листочков весны до голых ветвей осени, до серебристых ее утренников семья жила на террасе: здесь за длинным, сколоченным на века столом обедали, собирали семейные советы, готовили уроки, до ночи читали под лампочкой, в радужном нимбе которой роились неугомонные мушки и мотыльки.

Отсюда, с террасы, вели двери в комнаты: одна - в смежные, где жили отец с матерью и младшая сестра Оля, вторая - в шестиметровую комнату Вадима. С террасы же узкая и крутая, как на корабле, лесенка вела вниз, на кухню. Собственно кухню давно превратили в комнату для сестры Инги с Андрейкой и мужем. Кухней служила передняя, короткая и узкая - вдвоем не повернуться. Из этой передней - кухни - был выход в сад.

Дом был с улицы одноэтажный, из сада, со стороны сбегающего к Днестру склона,- в два этажа.

Вадим пытался разглядеть издали, есть ли кто-нибудь на террасе, но стекла отсвечивали, и он ничего не видел. А его уже видели: дверь распахнулась, на дорожке показалась Оля. Она бежала, переваливаясь по-утиному, взмахивая правой рукой, левую прижав к большой, всплескивавшей под белой блузкой груди. Потом дверь выстрелила Андрейкой; он полетел к Вадиму не по дорожке, а напрямик, по цветам, голенастый, весь шоколадный, в выгоревших трусах. От Андрейки пахло чернобривцами и мятой - Вадим узнал домашний запах, обрадованно затискал мальчонку. Отпустил его, чтобы обнять сестру, но тот снова вцепился в его гимнастерку.

Семья оказалась в сборе, недоставало только мужа Инги, преподавателя сельхозтехникума: уехал на практику со студентами. Вадим забыл, что воскресенье, и радостно дивился тому, что все дома, собрались за столом со знакомой забрызганной чернилами, мучнистой на потертых углах клеенкой,-зачем только мать стелет поверх нее белую, ничего не говорящую сердцу скатерть, и Инга ставит на стол, вместо привычных глазу тарелок с полосочкой по краю, синий с золотом сервиз, свадебный подарок!