Михаил Кириллов - Перерождение (история болезни). Книга первая. Восьмидесятые годы – 1992 год

Только одного и добились: переименования Ленинграда в Санкт-Петербург (господа Басилашвили, Салей, Куркова, Собчак и др.). Зато как «опустили» петербуржцев буквально за 4 месяца своего правления, как будто война прошла.

Декабрь. Сообщили о возобновлении деятельности КПРФ, вот-вот должно состояться решение Конституционного суда на этот счет.

Горбачев пытается что-то изображать из себя, играя на заработанной им привязанности Запада. Но выглядит «отец нового мышления» как аденомщик, утративший способность мочиться. Жалкая течь.

Беловежская пуща. Заговор расчленения живого тела СССР. Рубка мяса на крупные куски началась. Мясники известны.

Из письма друга (Москва, Солнцево): «….Уж очень унылая и неприятная картина завершает 1991 г. Улыбаются только руководители, а остальным не до улыбок и веселья. Несомненно, что крах охватил все стороны жизни. Даже теоретические основы нашего государства развенчаны в пух и прах… Люди вынуждены терпеть этот бардак, надеясь на новые успехи, обещанные теперь уже к 1993 г.».

Раздвоенность. Обычная жизнь, из которой не вырвешься, и порождаемый ею же протест. Негативизм, неудовлетворенность, нетерпимость. Разрыв с прежними друзьями. Непрощение. Дефицит радости. Стремление уйти, обособиться, спрятаться. И, напротив, радость от общения с редкими единомышленниками, радость забвения реальности, всполохи единения на митингах, уверенности, торжества, отвоеванного успеха. Нужно объединяться: дерево с одиноким корнем – гибнет.

Многие все происходящее воспринимают легче. А мне тяжело. Многое отнято: Родина, духовные ценности, уважение к памяти о прошлом, возможность самоотверженно работать, ощущение мечты и обеспеченность ее выполнения, заработанная безопасность для детей и внуков. Отняты книги, на которые ушли годы. К этому добавляется отход друзей и родных по разным причинам, может быть, оттого, что они не были выслушаны. Конечно, нужно больше слушать людей, не спешить ставить политические «диагнозы», вдумываться в противоречия.

Жизнь еще бурлит и еще чего-то требует. Но это все не то.

Общая тенденция развала государства и его финиш просматриваются уже сейчас. Иногда кажется, что это замедленная катастрофа на гонках: беспорядочное движение, неуправляемость, отлетают крылья, колеса, обшивка, вылезают кишки… Зрители есть, но не более.

21 декабря ложусь в госпиталь на обследование в связи с объявленным увольнением.

По недосмотру все еще выходит в эфир передача «Встреча с песней». Ведет ее Виктор Татарский. «Словно замерло всё до рассвета, дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь, только слышно – на улице где-то одинокая бродит гармонь…» Это – наша школьная песня. Бродили целым классом по поселку Шереметьевка, девчат провожали и пели…

Конец декабря. Очередь за молоком в 120 человек. Всё, в том числе молоко, подорожало. Очередь – школа социального воспитания. Мужики-рабочие говорят: «Пар из людей выпустили, теперь ярмо можно вешать». Встают заводы. Денег у людей нет. Но не у всех – плодятся ларьки. Социальная пропасть растет.

Конец декабря. Из письма однополчанина – подполковника в отставке В. М. Головина, моего старшего врача в Рязанском парашютно-десантном полку в далекие пятидесятые годы.

«Хочется перенести все тяготы жизни, а когда они кончатся – одному Богу известно. За несчастными 200 граммами сливочного масла и 150 граммами растительного объездишь полгорода и, если найдешь, простоишь минимум 3 часа. Мясо в лучшем случае отоваришь птицей. Сахару в ноябре и декабре дали по талонам по 1,5 кг. Частые перебои с хлебом, за молоком приходится вставать в 6 утра и дают по 2 литра. А наши сослуживцы-фронтовики покидают этот неспокойный мир: бывший комбат Гвоздев (инфаркт), майор Куприков (инсульт). Хоронили их в один день. Дожили до ручки, что гроб надо было делать, где удастся, хорони хоть по-фронтовому».

Как изменился тон писем, обрыв какой-то в душах людей. И в Питере, и в Москве, и b Рязани – один и тот же стон. А ведь это все люди с высшим образованием, составлявшие гордость и основу нашего, советского общества. За 4–5 месяцев довести до такой нищеты и унижения. И без зазрения совести валят на 70 лет Советской власти.

30.12 – 1.01.1992 г. Все сферы жизни противоречивы. Столько всего, что, когда принимаешься за работу, не знаешь, с чего начать. Все переменилось за эти полгода. В душе складывается своеобразная «революционная ситуация» – нынешние верхи руководить мной не могут, а я не могу жить по их рецепту.

Грядет новый, 1992, год, но будет ли он годом перемен добрых – не уверен. Тем не менее, встретили мы его по-старому и по-доброму, с елкой, с рюмкой прекрасного вина, привезенного из Крыма еще 3 года назад. Звонки друзей. Накануне, 31-го, были у дочери, отвезли им кое-что съестное. А сегодня едем к ним в гости. Дочь уже доцент университета.

В час ночи выглянул с лоджии: народу на проспекте полно, идут из гостей, поют, жгут бенгальские огни, курсанты из ракетного училища стреляют из ракетниц… Снежок тихо-тихо подсыпает. Это так чудесно, как на балу, когда нашлась Золушка. Может быть, это знамение или просто инстинкт самосохранения, когда надежда прорывается сквозь тоску и уныние, рожденные реальным настоящим.

4 января. В школах тоже перемены. Облоно, гороно и т. д. всегда были приказными избами идеологического фронта. Вчерашние архитекторы морального облика советского человека сегодня столь же страстно обливают грязью Горького, Фадеева, Н. Островского, формируют бизнес-классы, воспитывают из ребят не граждан великой страны, а торгашей.

5 января. Объявили реформу. Счета на сберкнижках приказали долго жить. Автор и исполнитель реформы – хрюкающий кабанчик с маленькими глазками и интеллигентскими ужимками, новый премьер-министр – некто по фамилии Гайдар. Хорошо, что великий дед никогда не узнает, что породил великое ничтожество. Время такое. Они сейчас катком пройдутся по стране.

7 января. Тихо прошло Рождество. 3 часа, будучи двухсотым, выстоял в очереди за молоком. Хорошо, подоспела жена: взяли два бидона (один для внуков). За хлебом не пойдем, вновь придется стоять.

10 января. Холодный ветер рвет облака, белье на лоджиях, бередит душу. Жизнь неуютна. В ЖЭКе беспредел шариковых. Надо привыкать. В собесе десятки людей, в основном старики, в длинном коридоре душатся к 2–3 дверям. Безвластие, безразличие, скоро через еще живых людей будут перешагивать.

Служение чему теперь? Собственному благополучию, заработку? Успеху уральца? Предприятиям воров? Обыкновенному человеку, попавшему в бедность? Только и остается, что беднякам.