Юрий Скоп - Избранное

Не знаю, существует ли такое в кинотерминологии — режиссерский слух? Про музыкальный-то каждому известно. Особенно тем, кто без слуха. А вот режиссерский… Его я для себя так бы расшифровал: умение слышать не себя, режиссера, в актере, а наоборот, актера в себе, режиссере, значит…

У Макарыча, без закидона, абсолютный режиссерский слух. Он всегда знает, чего хочет. К тому же — не противник принять встречный совет. Актер для Шукшина прежде всего человек, личность. И за предел этого он не любитель ходить… Считает — ни к чему.

На съемках «Странных людей» был такой эпизод. Снималась массовка — проводы сельского гармониста в армию. В фильм он не попал, но дело не в этом…

День выдался на деревне — самое то… С утра дождичком перекинуло, а на́ полдень — по-свежему — солнце. Человек сто, а может и поболе, вышло на расставанье. С песней… Живет в народе такая — «Последний нонешний денечек…». Мотор! Пошли… Головная актерская группа вроде бы ладно взяла песню, а хвост массовочный не тоё… Будто они и не люди деревенские. Позабыли, оказалось, песню-то… Волнами рассыпался лад, перекатами: где густо, а где просто рты разевают. Дубль… Другой… Макарыч яриться начал. Занервничал. Кстати, на съемках он как-то растворялся в массе — одет, что ли, был простенько: ковбоечка стираная, кепсончик бывалый… Если кто приезжал или со стороны полюбопытствовать норовил — всю дорогу его с Валей Гинзбургом, оператором, путали. То есть оператора принимали за режиссера. Валя-то в комбинезоне, в шапочке с пластмассовым козырьком… Импозантность! А этот — так, без виду… Но это все к слову… Третий дубль! Пленка горит, а в результате — чепуха сплошная. Вот тогда и влетел Макарыч на пригорок, чтобы все его видали, остановил яростным взмахом движение и как рявкнет:

— Вы што?!.. Русские или нет? Как своих отцов-то провожали?! Детей! Да как же это можно забыть? Вы што?! Вы вспомните! Ведь вот как, братцы…

И — начал:

— «Последний нонешний денечек…» — зычно, разливно, с грустцой и азартом бесшабашным, за всю массовку вложился в голос: откуда что берется?.. И — вздохнула деревня, прониклась песней…

Когда расходились, сам слышал, как мужики и женщины толковали: вот уж спели так спели! Ах…

И еще — к теме о режиссерском слухе. Макарыч замечательно просто умеет ладить с абсолютно непрофессиональными, в смысле актерства, людьми. В тех же «Странных людях» то на первом, то на втором плане живут у него обыкновенные сельские жители. К примеру, кто помнит, в новелле «Братка» есть момент — старуха ругается через банное окошко на молодую хозяйку:

— Никудышные совсем молодые пошли! Мужик скоре вернется, а она все ишшо не сготовила баньку!..

Вы бы видели, как разошлась та «актриса». Причем разошлась до «мотора», камера еще не была готова к съемкам. Макарыч аж задохнулся от хохота, припал к бабусе, обнял ее:

— Погоди, ну погоди, мать! Перегоришь раньше-то… — еле унял. А все оттого, что понятное задавал людям, родное им. Неподсильного не вымучивал. Тут его глаза надо видеть или представлять: глубокие, прогретые добротой и лютым вниманием к тебе. В них так и написано: не робей — помогу… Сей секунд поддержку получишь. Мы же — единомышленники…

Ну вот, а теперь почти главное — об единомыслии. Шукшин — универсал. Актер, режиссер, драматург, писатель… Кое-кому это непонятно и раздражает. Слыхивать доводилось разговоры, в которых судят его за данное «многостаночие». Неправильно судят. Не по уму… Макарыч, сам с собой, во всех перечисленных ипостасях — единомышленник. Одно лишь дополняет другое, образуя и объемность, и глубину… Тем не менее интересовался у него:

— Ну, а кто же ты больше всего?

— Писатель. Только, если по правде, — им мне быть больше хочется, чем есть… И нервничаю, когда нехорошо обо мне сомневаются, — когда это, мол, человек успевает все!.. Ничего же особенного. Работать надо непрерывно. Непрерывность — хорошая штука. Всегда в форме, и сегодня можно доделать, додумать вчерашнее… Только не терять форму. Меня иногда вышибает из формы.

Здесь я его попытался изловить на нелогичности:

— Постой… Сам же говорил, — я припомнил ему не вошедший в «Странных людей» кусок диалога. Захарыч там толкует мне — Кольке — по поводу его резьбы:

«— Торопиться здесь не надо. Не выходит — лучше отложи. Это какой-то уж слишком бедный или непомерно самонадеянный человек заявил «ни дня без строчки». А за ним и все: творить надо каждый день обязательно… А зачем — обязательно? Ведь так-то «затворишься» — подумать некогда будет. Понимаешь ли меня?

— Понимаю, — сказал Колька, — спешка нужна при ловле блох.

— Что-то в этом роде.

— Тяжело только, когда не выходит…»

— Ну так и што? — улыбнулся глазами Макарыч. — Правильно говорит учитель. Верные слова. Но ты учти: мне еще до этого самого «затворишься» не скоро. Начал я поздно…

В возрасте тридцати одного года окончил Шукшин ВГИК. В 31 год… А до того за спиной у него было разное: деревня Сростки, что лежит по Чуйскому тракту, служба на Черном море, он был радистом боевого эсминца, школа, где преподавал литературу и историю и где впервые написал в газету статью со страстным призывом о всеобуче, автомобильный техникум, который он бросил из-за «непонимания поведения поршней в цилиндрах»…

— Нам лекцию говорят, а мне петухом крикнуть хочется… Я это здорово умел — под петуха… В Сростках петухи наредкостные… Не петухи — Лемешевы… Да. И конечно, не забуду, как на собеседовании во ВГИКе меня Охлопков — сам! — прикупил… Я приехал в Москву в солдатском, сермяк сермяком… Вышел к столу, сел. Ромм о чем-то пошептался с Охлопковым, и тот, после, говорит: «Ну, земляк, расскажи-ка, пожалуйста, как ведут себя сибиряки в сильный сибирский мороз?» Я это напрягся, представил себе холод и ежиться начал, уши трепать, ногами постукивать… А Охлопков говорит: «А еще?» Больше я, сколь ни думал, ничего не придумал. Тогда он мне намекнул про нос, когда морозно — ноздри слипаются, ну и трешь нос-то рукавичкой… «Да, — говорит Охлопков, — забыл…» Потом помолчал и серьезно так спрашивает: «Слышь, земляк, а где сейчас Виссарион Григорьевич Белинский работает? В Москве или Ленинграде?» Я оторопел. «Критик-то который?..» — «Ну да, критик-то…» — «Дак он вроде помер уже…» А Охлопков подождал и совсем серьезно: «Что ты говоришь!..» Смех, естественно, вокруг, а мне-то каково?

Потом, после ВГИКа, случилось четыре года подряд пустоты — и виновника здесь не найдешь… Не было прописки, вот и не снимал. Правда, пока учился и жил в общежитии — «четыре гаврика в одной клетке», — написал «Любавины» — роман…

Потешались тогда над Василием свои, однокашники: мол, живи, хватай веселенького, еще успеешь намарать бумаги… Однова живем!