Юрий Скоп - Избранное

Я тренированно поймал смысл слов, четко сложившихся в формулу.

— Здорово у тебя получилось. Завтра уже сегодня. Прямо для названия. Продай? — улыбнулся я.

— Бери за так… — грустновато сказала Маргарита и, вставая со скамьи, снова вздохнула: — Господи, кто бы знал, как все-таки хочется петь!

…Я накрывал на стол, когда услышал звук приближающегося автомобиля. Зачерпнул кружкой еще тепловатый компот и вышел из дому, за палисадник, к дороге. «Жигуленок» Маргариты был уже совсем близко.

— Ну? — спросил я, подходя к кабине.

Маргарита неопределенно покачала головой. Устало положила руки на руль, а на них голову. Прикрыла свои большие, с желтинкой в зрачках, глаза.

— Ну и черт с ними! Переживем. На — попей… — Я протянул кружку. — Знаешь, я вот тут сидел, писал про тебя, варил компот из сорванных ветром яблок, а сам придумал. Когда «Лиесма» захочет получить от тебя четыре странички про Улдиса Стабулниекса, то ты это дело с ходу перефутболь на Раймонда Паулса. Он — композитор и пускай пишет про композитора. А ты — певица. Причем самая моя любимая. Ванэ?..

В 1979 году я вступил в партию. И с тех пор уже не раз, встречаясь с читателями, когда речь заходила о партийной принадлежности писателя, говорил и буду говорить словами Василия Макаровича Шукшина. Он сам прочитал их однажды, закончив работу над трудной статьей, и, как обычно, после этого вопросительно посмотрел на меня: ну, мол, как?..

Пожалуйста, вслушайтесь в них сами и тоже ответьте на этот вопрос:

— Философия, которая — вот уже скоро сорок лет — норма моей жизни, есть философия мужественная. Так почему я, читатель, зритель, должен отказывать себе в счастье — прямо смотреть в глаза правде? Разве не смогу я отличить, когда мне рассказывают про жизнь, какая она есть, а когда хотят зачем-то обмануть? Я не политик, легко могу запутаться в сложных вопросах, но как рядовой член партии коммунистов СССР я верю, что принадлежу к партии деятельной и справедливой; а как художник я не могу обманывать свой народ — показывать жизнь только счастливой, например. Правда бывает и горькой. Если я ее буду скрывать, буду твердить, что все хорошо, все прекрасно, то в конце концов я и партию свою подведу. Там, где люди должны были бы задуматься, сосредоточить силы и устранить недостатки, они, поверив мне, останутся спокойны. Это не по-хозяйски. Я б хотел помогать партии. Хотел бы показывать правду.

Нынче, весной 1985-го, в столице Иордании, Аммане, на пресс-конференции в Союзе иорданских писателей меня спросили:

— У вас много говорится о партийности в литературе. Что под этим понимаете вы?

Я ответил:

— Да то же самое, что первым понял и передал всем нам, членам Коммунистической партии, а значит, и мне, Владимир Ильич Ленин. Партия — это ум, честь и совесть нашей эпохи. Следовательно, я, как писатель-коммунист, просто обязан писать умно, честно и совестливо.

А вообще я не так уж и много бывал в зарубежных поездках, но в 1985-м что-то подфартило: весной увидел Иорданию, а в конце июня — начале июля — Никарагуа.

Сообщаю об этом совсем даже не ради хвастовства. Дело в том, что, бывая в составе писательских делегаций за рубежом и участвуя там в работе различных семинаров, совещаний, коллоквиумов, я еще ни разу не сумел ничего написать о встреченном и увиденном.

Чего-то не получается… Кажется, что то, о чем бы и хотелось рассказать, все знают… Торопиться же в таком — ответственном — считаю бессмысленным. У нас и так достаточно развелось борзописцев, что, побывав, скажем, в той же Никарагуа неделю, строчат об этом романы. Ну и вероятно, здесь охранительно, опять же от скороспелости, действует правило, которое я открыл и вывел для себя, работая над книгой художественно-документальной прозы «Открытки с тропы».

С возрастом, а следовательно, и с уровнем духовного взросления все труднее и труднее становится говорить и мыслить от первого лица.

За этим, казалось бы, чисто грамматического толка понятием, оказывается, таится высочайший гражданственный смысл.

Так вот именно поездка в Никарагуа и заставила меня задуматься о многом по-новому. Эту страну я отныне запрессовал в память образом , неожиданным для себя.

Образ этот ассоциативно отслоился от реальной картины: по шоссе из Масая на север, в приграничные с Гондурасом департаменты, уходил батальон сандинистекой Народной армии.

Тягуче тянулась колонна зеленых военных грузовиков с солдатами, пушками, кухнями… А вокруг, в многоцветном вечернем закате, раскинулась такая потрясающая красота, что, наверно ошарашенный ею, я и подумал: это же надо! — на стол, так сказать, человеческого сознания подается роскошнейшее блюдо с невиданными еще досель фруктами, среди которых лежит граната…

Вернувшись домой, на хутор под рыбацким поселком Мерсрагс, я сел за стол и впервые написал о том, что впервые с такой остротой ощутил и прочувствовал за океаном.

Теперь я знаю, как ревет, расшибаясь об землю, ночной зимний ливень в горах Никарагуа. И теперь уже тому, кто покуда не видел и не слышал такое, стоит, по-моему, подбавить вот к этим словам хоть чуточку своего воображения:

…все начинается сразу и как бы из ничего; во всяком случае, без привычного нам, скажем, по центру Русской равнины, запевно-вкрадчиво или шелестяще мышиного перебега-трогания первыми каплями крыши; нет, — гигантская по толщине пластина воды бесшумно проламывает сажевую густоту ночи, и ночь в этом месте, ей-богу, бледнеет; затем откуда-то из-под водяного упора задушенно выплескивается нелепый, но ранящий ухо звук; может быть, он и походит на разрубленный вскрик, потому что происходит это мгновенно, не сообразишь, а потом, тут же, все забивает неизъяснимый, сплошной, стадионный ор, и автоматные выстрелы в нем наверняка сотрутся — будто бы их и не было вовсе…

А вот они-то как раз и были. Были. И услышал я их в себе еще задолго до отлета в Никарагуа, только получив известие про возможный вояж за океан. Причем услышал столь отчетливо и громко, что, увлекаясь, даже разгадывал по очередям характеры стреляющих:

…длинные, сжирающие весь магазин, шли из темноты, со стороны нападения. Их отправляли в ночь не знающие о патронной нужде и знающие, что такое страх. Страх и давил, давил на спусковые крючки автоматов. Пули, бесприцельно раскидываясь, шипели в дожде, с хлюпаньем всаживаясь в мокрые деревья, в мокрую землю и в мокрых людей обороны.

Отсюда, по вспышкам, волчинно проблескивающим сквозь стенку дождя, огрызались короткими, думающими очередями. Оборона считала патроны и не считала себя. Кто-то уже перестал жить, не зная об этом. Остальные жили только одним: не пропустить атакующих к озеру — там госпиталь…