Юрий Скоп - Избранное

— Интересно…

— Что когда художник рисует свою натурщицу, он потом, подписывая свое произведение, не ставит рядом со своим именем фамилию натурщицы.

— Ничего… Хлестко! А что же ему в ответ ваш главный инженер?

— Ничего особенного. Послал открытым текстом в то самое место…

Драматург засмеялся.

— Иван Андреевич, позвольте мне задать вам один вопрос?

— Ну… если только один. Мне сейчас к врачу надо…

— Хорошо, хорошо. Я не задержу вас. Скажите, пожалуйста, на вашем комбинате, у вас… есть такой человек, которого вы… ну, скажем прямо… наиболее любите и цените?

— Есть, — мгновенно ответил Михеев и тут же, ощутив, что ответил чересчур уж откровенно, недовольно спросил: — Простите… что вы имели в виду этим вопросом? Не понял?

— Браво, браво, браво! — захлопал ладонями драматург. — Я — гений! Он сначала ответил, а уж потом — не понял…

— То есть?.. — буркнул Михеев, поднимаясь со стула.

— Я объясню, объясню… — Драматург встал тоже. — Извините, но я проверил сейчас на вас кусочек диалога, который написал ночью. То, о чем я спросил у вас, спрашивают у моего главного героя в пьесе. И вот, ей-богу, ну… честное слово… ваш ответ почти слово в слово совпал с ответом моего героя. Он тоже сказал «есть» и тут же осознал, что ответил чересчур уж откровенно.

— Ну и что? — с деланным равнодушием спросил Михеев.

— О-о… Не притворяйтесь, Иван Андреевич… В этом же кое-что есть. Есть. Мы ведь с вами не мальчики. И возраст научил нас… вначале не шалить со спичками, а потом и… с искренностью.

— Поздравляю… — сказал Михеев, не скрывая иронии. — Действительно… открытие — гениальное. Счастливо оставаться.

— Всего вам доброго… — Драматург с минуту еще задумчиво и внимательно смотрел вслед уходящему по аллее Михееву.

Кряквин вышел из Госплана. Зажмурился… После хождений по тускловатым, ровно освещенным коридорам и кабинетам улица ослепила его. В Москве стоял жаркий, солнечный день. Пахло асфальтом и бензином. Некоторое время он покурил на ступенях этого огромного здания, в котором выяснил сейчас для себя кое-какие, не очень-то обрадовавшие его подробности. По тротуарам плыла и разноголосо толклась многоцветная людская толпа. Кряквин без всякого интереса понаблюдал за ней, не думая ни о чем, затем, прицелившись, защелкнул окурок в урну и, довольный своим попаданием, зашагал к подземному переходу.

Здесь его внимание привлек зазывный голос продавца билетиков книжной лотереи. Кряквин посмотрел, посмотрел на его бойкую работенку и, протиснувшись к ящику-прилавку, тоже купил бумажку. Его окружили мальчишки. Развернул… Не выиграл. Купил еще… Пацаны советовали с азартом, показывая на пластмассовый барабанчик, в котором торговец раскручивал билетики:

— Вы из-под низа…

— Из гущины тащите!

Опять проиграл. Почувствовал, что входит в азарт. Поставил портфель между ног.

— Еще…

И снова проиграл.

— Слушай, коробейник, у тебя совесть есть? — спросил у торговца с обидой.

Тот очаровательно улыбнулся и, подмигнув Кряквину, поманил его пальцем к себе:

— Есть, гражданин. Но сегодня я ею не торгую. Заходите завтра…

Кряквин улыбнулся:

— Тогда еще!

— Прекрасно! — воскликнул торговец, вытирая платком взмокший лоб. — Не везет нам в смерти, повезет в любви…

Развернул… Пусто!

— Все, — сказал Кряквин. — Играем до победы!

— Правильно, гражданин, — поддержал его торговец. — Масть по солнышку идет. Достоевскому-то, Федору Михалычу, тоже не везло… Но мы его чтим не за это.

— А-а… — обрадовался Кряквин. — Есть!

Пацаны захлопали.

— Поздравляю! — торжественным голосом объявил торговец и протянул Алексею Егоровичу полосатую пухлую брошюру. — Беседы об экономической реформе! Издание пятое, чем-то дополненное! Читайте, уважаемый, и пусть ваше сердце проникнется любовью к экономике! Рекомендую читать вместе с супругой, ибо жены наши — самые великие экономисты!

Кряквин искренне расхохотался.

Потом он слегка подкрепился, стоя в каком-то душном кафе возле Белорусского вокзала. Взял себе несколько горячих сосисок с горошком и бутылку теплого, невкусного пива. Соседкой по мраморному столику оказалась молоденькая цыганка…

Кряквин жевал сосиски, не обращая внимания на нее и на цыганских детишек, что возились под столом.

— А тебе еще нет пятьдесят… Но скоро будет… — вдруг заколдовала вкрадчивым, с хрипинкой голосом цыганка. — Волос твой побелеет совсем, а душа запоет… Ты будешь любим и богат. Тебя любят блондинки, а одна умирает от любви к тебе. Но ты очень горяч, и подводит тебя твоя горячность. Остудить тебя может… А не скажу, что остудит тебя… А позолоти ручку, не пожалеешь… Скажу всю правду тебе. — В ушах у цыганочки покачнулись огромные желтые серьги.

Кряквин допил стакан, поглядывая на нее одним глазом. Ему сделалось вдруг весело, и он, поставив стакан, в тон цыганке заговорил:

— А тебе двадцать шесть лет… А тебя звать… Катюша. У тебя трое детей и два мужа. Но любит тебя… совершенно лысый. Ой, как он любит тебя!.. Но подводит тебя твоя горячность. Мойся, Катюша, по утрам холодной водой, и она остудит тебя. Позолоти ручку?..

Цыганка недоверчиво дослушала и улыбнулась, показывая золотой зубик:

— Хорошо говорил, драгоценный… Ничего от тебя не возьму. Но скажу тебе слово. Ты послушай меня… Не ходи очень прямо, сердце будет болеть…

— А как же тогда? — серьезно спросил Кряквин.

Цыганка внимательно и цепко глянула ему в глаза. Покачала головой.

— У тебя есть один друг. У него об этом спроси…

Потом Кряквин стоял в тамбуре электрички, дымя папиросой в пустое, без стекла, окно. Электричка, покрикивая гудком, летела по зеленому Подмосковью.

Михеев дремал на веранде. Кряквин осторожно, на цыпочках, подошел и сел рядом на предательски вскрипнувший шезлонг. Иван Андреевич открыл глаза, наморщил лоб и вытер согнутым пальцем губы:

— Вот это да-а… Не ожидал. С приездом, Алексей Егорович.

— Спасибо. Спите, как Ермак… Без часовых, — Он отер потное лицо. — Жарко… Дождик, наверное, будет. А вообще… я скажу… хорошо здесь у вас! Как в раю. Аж завидки берут… Водички попить не найдется?

— В этом раю все найдется… — Михеев сходил и принес из холодильника бутылку минеральной. — Виски не предлагаю…

— Да ну его к черту! — Кряквин с жадностью накинулся на воду. Выпил подряд два стакана. — Жабры прямо так и слиплись, покуда дошел.

Михеев с теплотой смотрел на него; он обрадовался появлению Алексея Егоровича.

— Вы снимайте с себя все лишнее… Кстати, свежую рубашку?

— Да нет… А вот клифт свой парадный я скину… Задушил… — Кряквин сбросил пиджак и устроил его на спинку шезлонга. Солнечный прутик осветил орден Ленина. — Благодать, кто понимает… Курить, конечно, нельзя?..