Юрий Скоп - Избранное

— А! — толкнул Котелок Всем Дали Сапоги. — Я тебе што тот раз говорил? То-то. Совпадение мыслей. Понял! «Почетная грамота»!..

— Вы, простите, о чем это? — заинтересовался Лева.

— Да так, ничего, — застеснялся Котелок. — Это я ему, чтобы он пореже глотал да побольше слушал.

Лева улыбнулся. Помолчал, а затем заговорил снова:

— Кстати, не знаю, дошло до вас или нет, но ваши соседи, с которыми вы соревнуетесь, любопытную инициативу проявили. Не слыхали?

— Вроде не донесло, — пожал плечами Гуржап.

— Они там пустили шапку по кругу, а собранные деньги отправили в Фонд борющегося Вьетнама. Тут уж вы наверняка в курсе дела?..

— В курсе, — сказал Лебедь. — Про Вьетнам мы в курсе. Каждый день слушаем. А мне вот что интересно — так уж сами додумались на Сопливом, а! Надо же!..

Лев Николаевич хитровато прищурился, но ничего не сказал, ожидая продолжения.

— Чего там деньги, — вдруг кашлянул Кретов, — до добровольцев бы дело дошло. Это бы польза была…

— В жунгля́х они што в тайге, — высказал осведомленность Всем Дали Сапоги.

— «В жунгля́х»!.. — передразнил его Кулик. — Любопытствую, Лев Николаевич, сколько стоит хорошенький танк?

Прошелестел смешок. Лева снял пенсне.

— Чего не знаю, того не знаю… Но дело ведь не обязательно в танке. В благородстве порыва…

Над столом поднялся Семен и бросил на середину чью-то шапку:

— Танк не танк, а на пару автоматов наскребем. Вот для зачина. — В шапку нырнул четвертной.

— Ого! — проглотил комок Всем Дали Сапоги и полез в карман.

Но второй в шапке побывала рука главного инженера, за ней Кретова, Дуси, Котелка, Кулика и так далее. Последним, очень нехотя, подвалил к столу Ледокол. Тоже сунул руку в ворох бумажек:

— Раз уж все, то и я…

Руку его остановил Лебедь. Тот было рванул, но, выходит, была силенка у гитариста — осталась рука Ледокола над шапкой.

— Раз уж проявляется конформность, то зачем мелочитесь? Пять рублей хорошо, но это в пять раз уменьшает ваше благородство. Стоит ли так?

Аж налился Ледокол. Куснул губу растерянно, но слишком внимательно глядели на него горняки. И он выхлестнул из-за пазухи другую купюру. Хрипло сказал:

— Ладно! А вообще-то уж лучше бы сам пошел.

Довольно хохотнул за всех Гуржап. Семен пододвинул к счетоводу шапку и, когда тот протянул к ней руки, доложил сверху еще один билет:

— Это за Голована. Он бы первым был.

— Спасибо! — протирая пенсне и не глядя на канавщиков, сказал Лева. — Спасибо вам. Спасибо… Ну, а теперь бы музыку. Я слышал, у вас еще есть музыкант?

Запела труба, негромко, слегка надтреснуто, потому что вставил ей в горло Глухарь какую-то замысловатую жестянку.

Семен слушал, задумался, и неожиданно всплыло из памяти что-то далекое-далекое.

…Черная, задымленная станция. Прокопченные тополя. Галки, рвущие вечерний воздух гортанными криками. Желтые станционные постройки. А дальше, за щелястой пешеходной платформой, за ржавым виадуком, под которым сгибаются дымы пролетающих паровозов, за одноруким семафором, небольшая будка обходчика.

Составы громыхали и днем и ночью, пронося мимо будки огни, тяжелый ветер. Отец уходил по частой лестнице полотна за дальний поворот, на откосах качались высокие травы, марево стояло над жирными воронеными шпалами, и рельсы ловили тепло и стуки невидимых поездов.

Гудки… Зависть… Тревога…

Глухарь никогда еще не играл вот так — чуть надтреснуто, грустно. Блик от керосиновой лампы лежал на трубе, а тонкие пальцы канавщика топили и топили клапаны, и звук переливался, мучился, стиснутый чем-то, бился, ища выхода. Профиль Глухаря печатался на стене, лохматый, весь устремленный куда-то ввысь. Когда угас последний звук, инженер выпил, закусил из консервной банки и сказал как бы про себя, не обращаясь ни к кому:

— Странные люди…

Первым обнаружил пропажу денег Котелок. Они лежали у него между страницами книги. Но сообщил он об этом не сразу, а сперва убедился в пропаже основательно, перерыв все свое немудреное имущество. Сказал Лебедю. Тот тоже сунулся в тумбочку и… Дальше засуетились остальные. Жилуха замерла, как перед грозой. Всхлипнул Всем Дали Сапоги. И вдруг заорал Гуржап:

— Кто?!

Огляделись — и пришла догадка, жуткая и томящая: Ледокол.

Нет ружья… Семен заглянул в сенки — лыж нет. На участке только у Пашки были лыжи, охотничьи, короткие и широкие, обитые понизу шкурой.

Пашка… Но как? Почему? Загудела, задвигалась жилуха. У них, у своих, у товарищей?..

Кретов поднялся с койки, жилистый и суровый. Глаза его загорелись холодной, стальной бездонью.

— Он, гад… Надо догнать. Кто со мной?

Но куда пойдешь ночью? Остановились, решили утром.

— Через перевалы на Чаю он не пойдет, — рассудил Кретов, — побоится…

— Резонно-с, — подтвердил Лебедь.

— Тогда, значит, севером… На эвенкийские стойбища подался…

— Сто пятьдесят верст…

— Чешуя! Он на лыжах пройдет… — сказал Кулик.

— И мы пройдем, — сказал Семен.

Всем Дали Сапоги опять всхлипнул:

— Деньги!.. Ох!..

— Не ной, — оборвал его Кретов. — Настигнем — вот этими руками задушу сволочь…

Все посмотрели на его руки, кончающиеся кистями-граблями.

Утром пошли по долинке, по очереди торя тропу, вчетвером: Кретов, Семен, Лебедь и Кулик.

Шли налегке, подгоняемые попутной поземкой. Глухие места лежали вокруг, мрачные. К концу первого дня, обессиленные вконец, догнали Пашкину лыжню: хитрый он, гад, вначале прошел не долиной, а верхом, по склонам, уведя след за кустари и редкий подлесок. Заночевали у костра, сложив поленницу из валежника.

Снова шли вперед, не теряя из виду полуприсыпанную метелькой лыжню. Поднималось солнце и снова падало на гольцы, а они все шли и шли.

— Не уйдет, — скрипел у костра зубами Кретов. — В могилу спрячется — достану…

У Семена плясали в уставшей голове головановские слова: «Недолго музыка играла, недолго фрайер танцевал…»

— Ну, попросил бы, — сказал как-то Кулик, дуя на кружку, — дал бы гаду сколько смог… А так?

Кретов пугал взглядом:

— Так бы не дал…

На третий день после полудня перебрались через затяжной перевал и свалились в долину, пробитую местами черными проплешинами незамерзшей воды. И, выдравшись из кустарника к пустоте, заваленной снегом, увидели Пашку…

Примерно с километр отделяло его от них. Вился дымок костра. Пашкина фигура чернела рядом.

Последние полтора дня Ледокол шел плохо, след рассказал, что у него лопнула одна лыжа, и Пашка вел тропу, помогая преследовать его.

Прижимаясь к черноте опушки, стали незаметно подбираться. И когда оставалось до Ледокола метров сто пятьдесят, он что-то почуял, встал, быстро начал укладывать мешок. И зря не выдержали нервы у Лебедя — закричал он высоким, звенящим голосом: