Юрий Скоп - Избранное

Мария, тоже привстав, опять обхватила его за шею и уложила рядом с собой.

— В уме, в уме ты, — задышала она ему в ухо. — И меня уж… прости…

— За што?

— Ну, за это…

— За што?! — закричал вдруг Федор. — Значит, промеж нас было чего?!

— А ты испугался? — тихо спросила Мария. — Тебе было плохо разве?

Федор сник.

— Может, закурить хочешь? Я тебе папироски под подушку подсунула. Там и спички… — Она достала мятую пачку.

Федор закурил и на первой же затяжке раскашлялся гулким мокрым кашлем.

— Ну и што теперь будет?! — повернулся он к Марии.

— Не знаю…

— Дак как же ты не знаешь-то? А делаешь…

— Все так…

— Што все так?

Мария не ответила. Лицо ее сейчас горело давним, почти совсем забытым девичьим стыдом. Мария лежала рядом с Федором, неожиданно похорошевшая, просветленная.

— Ну, чего ты молчишь? — подтолкнул ее плечом Федор. — Об чем ты молчишь-то?

— Да вот… упомнилось… Как я к тебе в порту тогда приставала… Ты-то помнишь ли?

— Нашла время чего вспоминать…

— Почему?

— Так… Што было, то сплыло… Сколь ведь лет-то прошло?..

— А я все помню, Федор. Ничего не истерлось… И как был ты мне люб, так и остался…

Мария перевернулась лицом вниз и завздрагивала плечами в тихом, душащем ее плаче.

— Мария… Мария… — оторопел Федор. Только сейчас он полностью пришел в себя и только сейчас услышал горячее тепло ее тела, что вплотную касалось его. Он тут же ощутил в себе неожиданное резкое желание. Оно медленно переливалось откуда-то снизу, подступая к груди. Федор попытался внутренним усилием спугнуть его, но оно не послушалось и продолжало расти и расти. Тогда Федор резко повернул Марию к себе, на мгновение лишь увидел ее широко раскрытые, остановленные ожиданием глаза и прижался к Марии в неподдающемся больше ему порыве…

За окнами стоял чистый, набело замороженный день. Река, туго спеленутая ледоставом, лежала за окнами, исписанная полозьями саней. Деревенская ребятня звенела на скате, барахтаясь в снегу. Дальние оснеженные сосняки четко рисовались за синими сугробными луговинами. Одинокая черная ворона косо летела с того берега на этот. Федор видел за окном и Марию, что ладно и сильно управлялась вилами возле стайки. В белом ошалке и распахнувшейся шубейке она была все-таки хороша. Лицо ее зарумянил мороз, иней осел на широких, все еще черных и густых бровях. Мария задавала корове сено и что-то неслышно говорила ей одними губами. И стройность в ней еще сохранилась, особая бабья стать, и не портила ее шубейка, да и сапоги, грубые, мужицкие, под самые коленки, тоже не мешали проглядыванью этой последней, быть может, стати.

Федор невольно любовался Марией, а потом так же невольно вспомнил Полину. Махонькая, худенькая, она стояла перед ним, намного уступая ему в росте, и видел Федор в платьевом разрезе ее уставшую кожу, провисшие груди, неясный контур оплывших бедер, высоко заполнявшийся подол и полноватые ноги в самодельных вязаных чулках и пересохших за ночь латаных-перелатаных ичигах…

Хлопнула дверь, и еще с порога спросила с улыбкой в голосе Мария:

— Подглядываешь? И чего углядел?..

Он виновато повернул голову.

— Собрался уже… Уходить мне пора. Дела здесь есть, да в райцентр потом…

— Опять пешком пойдешь?

— Ага. Я к ходьбе привыкший, да и по дороге есть об чем думать…

— Это об чем же?

— Об разном… Я вот тебя спросить желаю…

— Спрашивай… — Мария подошла к нему. — Жду…

— Кланька-то не растреплется?

— А-а… боишься… Да нет… Я ей язык быстро укорочу. Еще чего сказать хочешь?

— Дак ить вот ить… Вроде все.

— Тогда я тебя спрошу об одном… Только ты мне по правде ответь, ладно?

— Ладно.

— У тебя с Полиной когда… чего было?

— А што?

— Да так… интересно… Васька-то от кого был… покойный?

— От Ефима…

— Правду говоришь?

— Правду. Ефимов это сын был.

Мария обняла Федора, прислонилась к его груди. От нее пахло холодом, сеном, коровьим навозом.

— Прости меня, Федор… Прости…

— За што, Мария?

— Понимаешь… тогда… я эту напраслину против тебя с Полиной пустила…

Федор оторопел.

— Ты?!

— Я, Федор… Люб ты мне был страшно… Прости меня…

— Да ты знаешь кто? — враз освирепел Федор. — Да ты же эта… Как ты могла такое, а?

Мария устало присела на табурет.

— Не знаю… Так вышло…

И тогда Федор рывком переместился к двери, сорвал с гвоздя куртку, пнул ногой дверь, вышел было, но остановился и в клубящемся парном воздухе прокричал:

— Было у меня с Полиной! Было! Только не тогда, а прошлую ночь! Поняла?!

— Одного я понять не могу, серый, — говорил Ефим, обращаясь к Гаденышу, — какого ты хрена возле людей ошиваешься? Ну, в самом деле?..

Ефим вкусно провел языком по всей длине цигарки, довернул бумажку, придавая ей тугость, и закрутил верхний конец наподобие шильца. Поглядел, довольный, на работу и только после полез за спичками.

— И што характерно, в лес не уходишь… А в лесу, сам понимаешь, дом твой, свобода твоя разная… А? Среди человеков, конешно, тоже бывает… то отобьется который от общего, то обратно примкнет… Но тебе-то — ну, никак в ум не идет, — тебе-то уж чего на нашу породу равняться? Не пристало. У тебя своя программа. У людей опять же своя… По разной тропе мы идем друг дружке навстречу… Отсюда мораль — ты волк… Хотя, конешно, в каждом из нас свой серый сидит… Но в тебе-то уж никак навроде человека не имеется, а? Это уж точно. Вот мы и должны, значит, хитрить — кто кого… Я, к примеру, на твою родню катушки мастак делать… А ты возле меня лежишь счас, щуришься, хотя, обратно, должен бояться меня, как черт ладана… А тут на тебе — живешь… Интересно. Наши-то, брат, волки, которые в нас сидят, сколь их ни ублажай, чуть што — наружу выскакивают, и уж их-то никакими ловушками не пымаешь…

Гаденыш приподнял морду, облизнулся, смахнув иней, и снова вытянул ее, положив на лапы. Он слушал Ефима — это выдавали уши, что нет-нет да и натаращивались, — чутко ловя Ефимовы интонации.

А ранний еще день бил светом, и в каждой снеговинке, прошитой утренним солнцем, казалось, хранился особый свой излучатель — вокруг все искрилось, кололось свежей морозной ясностью. Ефим сидел на очередной березовой кочерыге, которую еще не одолел колуном, и передыхал, попыхивая синим махорочным дымком. Он уже достаточно натрудился с рассвета, накрошив кучу дров, но все не мог оторвать себя от нравящегося ему заделия: спорить с чурбаками, да которые еще посучковатей, Ефим любил и умел.

Вышла на крыльцо Полина, на мгновение ослепилась и плотнее прижала к себе ржавый чугунок, в котором задавала еду волку. Привыкнув, она, не обращая на Ефима внимания, опустилась к Гаденышу, поставила перед ним чугунок, посмотрела на него и опять скрылась в избе. Волк встал, осторожно понюхал воздух, идущий из посудины, заметно затрепыхав ноздрями, сунул неспешно в дымящееся отверстие морду и вдруг жадно зачавкал, приседая в такт глоткам.