Юрий Скоп - Избранное

Когда я все сглотал, тетка первая тихо спросила: «Ты где был?..» Я нарочно подумал и ответил конкретно, одним словом: «Там». Тетка покачала головой, и я увидел, как под ее ладонью сильно задергалась щека. Она сказала: «Приходила твоя учительница…» Я посмотрел на тетку с интересом… Мне же любопытно стало, чего ей тут понадобилось, Елене Лаврентьевне… «Я ей сказала, что ты болел…» — грустно сказала тетка. «Но-о? — удивился я и, посоображав, поощрил: — Правильно ты сказала». Она вдруг приклонилась лицом к прожженной утюгом клеенке с моими чернильными кляксами, и плечи ее в старенькой, прохудившейся на локтях кофте завздрагивали…

«Ну ты, чего это, чо уж ты…» — вырвалось из меня как-то не так…

Тетка вскинула голову, как бы прислушиваясь, потом рывком поднялась, подошла ко мне и стала жадно и сухо целовать меня.

Я зажмурил глаза. Что-то больно и трудно славилось у меня внутри. К горлу подъехал угластый несглатываемый комок. Я тяжело задышал носом и тихонько, настойчиво высвободился из теплых рук тетки. Не сказав ничего больше, выбежал на улицу. Постоял с минуту возле крыльца, а потом, не зная зачем, опять потащился в сад глазеть на япошек.

Они, все какие-то одинаковые, одетые на один манер — в тужурках желтовато-песочного цвета с мокрыми разводьями пота на спинах, в обмотках на одинаково коротких, с кривинкой ногах, — по-прежнему послушно и терпеливо, не разговаривая между собой, ковырялись в земле. А под вечер, перед тем как их построили в колонну наши конвоиры, вооруженные тяжелыми винтовками на ремнях, и колонна потопала куда-то по улице Ленина, вышаркивая по ее булыжной мостовой разномастно, не в ногу, отчего мне казалось, что шеренги их то западают, то выпрыгивают назад, как клавиши на Элкиной «пианине», — я увидел, как ихний японский командир, такой же махонький и кривоногий, в тяжелых коричневых американских ботинках на толстой подошве и в шапочке с козырьком, на которой и были какие-то, видать отличающие его от других япошек, знаки, шибко и длинно ругался по-своему, по-японски на одного пленного «банзая»…

Этот «банзай», широкий в плечах и, наверное, сильный, ростом был еще ниже своего командира и в очках, починенных по оправе желтыми медными проволочками. Командир скалился на него щелястыми зубами, хрипло и отрывисто тонко кричал ему что-то, в паузах между словами протяжно «э-экая» и размахивал рукой.

Виноватый «банзай» стоял перед ним навытяжку, смешной и серьезный. Обмотки на его ногах ослабли, и «шкирята», штаны значит, забавно нависали на них. Мне почему-то вдруг сделалось жалко его, измаранного в глине, ведь он же, этот «банзай», как и все, вкалывал в саду, я же сам это видел, так что, с чего это «катил на него бочку» ихний командир, мне, хоть убей, было совсем непонятно.

Я отлично запомнил в тот вечер этого «обгавканного ни за што ни про што» япошку и решил, что завтра же, когда пленных по новой «притартают» в наш сад на работу, сделать ему чего-нибудь хорошее. Ну, назло ихнему главному самураю…

Ночью японец приснился мне. Мы будто сидели с ним на барже и ловили на удочку луну. Луна раскачивалась на темной воде, не хотела клевать и показывала нам длинный желтый язык. Японец, улыбаясь, сказал мне что-то по-японски, и я вдруг, понимая его, кивнул ему согласно. Он снял свои очки, положил их на палубу и, разбежавшись, прыгнул в Ангару вниз головой. Вынырнул он уже с луной в руках и, хохоча, поволок ее вплавь к барже…

«На… — сказал он мне уже по-русски. — Бери. Ты же хотел ее…»

Я попытался перехватить луну из его рук в свои, но не сумел удержать… Луна скользко трепыхнулась и звучно плюхнулась обратно в реку.

«Э-эх ты-ы…» — досадливо протянул японец. Но я успокоил его, сказав весело: «Ништяк. Пущай плавает. Поймаем в другой раз…»

Утром, уходя на работу раньше меня — тетка работала щипальщицей на слюдяной фабрике, — она завернула и сунула мне в противогазную сумку, в которой я носил тетрадки и учебники, белую-белую французскую булку. Такие уже появились тогда в хлебном магазине, только стоили жутко дорого. После ухода тетки я еще долго смотрел на булку с ее поджаристыми, закрученными кверху краями, а потом с ходу понял, чем лучше всего обрадую сегодня своего японца…

С этой приятной для меня задумкой я кое-как высидел целых четыре урока в школе. Елена Лаврентьевна что-то писала на доске, читала, рассказывала, но я ее почти и не видел. Я ждал последнего звонка, чтобы тут же рвануть в наш двор…

Но сразу мне это не удалось. Елена Лаврентьевна прихватила меня в классе, и между нами, один на один, вышел потом вот какой примерно разговор.

«Ты о чем сегодня думал, Булаев?»

«Об японце».

«Понятно…»

Я нетерпеливо вздохнул, колупая ногтем парту.

«А о себе ты хоть маленько думаешь?»

«Думаю».

«Расскажи, пожалуйста…»

«У нас сад срубили…»

«И что?»

«Жалко».

Теперь вздохнула она, тяжело как-то.

«А учиться тебе хочется?»

«Я не знаю…»

«А чего тебе больше всего хочется, ты знаешь?…»

«Когда?»

«Ну… Вообще».

«А-а… А для чего это вам?»

«Да как тебе сказать… Чтобы побольше знать о тебе».

«А-а… Тогда вы обождите маленько».

«Что подождать? Почему?..»

«Пока вырасту».

Елена Лаврентьевна задумалась… Устало-устало так обтерла ладонью лицо и, внимательно вглядевшись в мои глаза, спросила серьезно и тихо, мне нравилось, когда со мной разговаривали по-взрослому:

«Ты действительно не забудешь?»

«Об чем?»

Я только сейчас заметил, как она сильно поседела, наша учителка.

«Рассказать мне о себе, когда вырастешь…»

«А-а… — я успокоенно улыбнулся. — Об чем речь! Конешно, не забуду. Чо мне об этом забывать-то…»

«Спасибо тебе, Сережа… — сказала Елена Лаврентьевна, не то усмехнувшись, не то просто так шевельнув губами. — Я подожду. А ты уж иди, милый, иди… Расти».

Я пулей вылетел из школы, лет на тридцать забыв сразу этот ненужный тогда мне разговор. У меня же впереди было более нужное дело…

Я поспел к своему японцу в самый раз. У пленных наступил обеденный перерыв. Замолчал, наоравшись, экскаватор. Уткнул грязную черную руку в землю. Япошки, рассыпавшись, сидели в пока еще мелком котловане и что-то там шамали из котелков. Я не враз отыскал глазами своего «банзая». Они же в натуре были очень одинаковые, да и очкастых среди них тоже было навалом…

И все-таки я нашел своего. Он притырился в экскаваторный тенек и сидел в общем-то один, чуть в сторонке от остальных пленных.

На коленках у него лежала газета, а на газете он придерживал рукой плоскую, слегка изогнутую по форме крышку от котелка, из которой почему-то левой рукой черными палочками что-то не спеша доставал и клал себе в рот, наклоняясь при этом. Ел, будто молился…