Михаил Толкач - На сопках Маньчжурии

На тёмном небе крупные звёзды помаргивали, и на ум Скопцеву явился Ягупкин с его митусением — небось, трухнул, шельмец! Агент исчез! Придётся наведаться к нему. Заставит писать за весь маршрут день за днём, за каждый пустяк готов цепляться. Развернёт, как в прошлые разы, карту. Для него, сотника, населённые пункты — чёрные кружочки на бумаге, а для Скопцева — живые картинки да страхи жуткие! Потому-то и врезалось в память. Вот домик — флюгер на коньке и цифры светят — 1896 год. Рельсы укатаны от станции «Хужир» — ветка за холм. Что-то там скрывают большевики. Кусок грязной газеты «Забайкальский рабочий», мятый, захватанный — свидетель для сотника: казак был на той стороне, не сфальшивил!..

Платон Артамонович позвал Занду. Она тёрлась мордой о его голые ноги. У соседей уже не было света. Тишина завладела посёлком. Порой взбрёхивала собака. Шумно дышал паровик на винном заводе Спритенка. Доносились паровозные гудки… А на Модягоувке, подле Алексеевского храма, правее, в Гандатьевке, ближе к пороховым складам — безмолвье!

Скопцев восстанавливал в памяти переход границы, мытарства по Забайкалью, силясь привести в порядок отдельные воспоминания и сложить всё в цельную картину «ходки». Он отчётливо представлял, что Ягупкин потребует данные во всех деталях. Но в голове воскресали только отрывки и эпизоды, и он сердился на себя. Выпитая наливка мутила разум, и он вяло думал, что сотник потерпит, что собранные сведения невесть как важны и маловесны, чтобы бежать с ними сломя голову к Ягупкину. Малы или не малы, а писать придётся. Груз он донёс, как велено. Аванс отработал, как умел. Теперь постараться вырвать из рук сотника причитающееся сполна! Ягупкин, небось, слупил с японцев за сведения куш! Никитка — выжига, какого свет не видывал…

Скопцев, взяв Занду на поводок, плотнее запахнув халат, покинул двор. Стёжка вывела их в сторону Питомника. Миновали мостик через глубокую Модягоувку. Ветер освежал разгоряченное тело Платона Артамоновича. Опорки скользили на травянистых кочках межи.

— Цу! Цу! — Сторож-китаец загородил дорогу. — Назад ходи, капитана!

Занда зарычала, наструнивая поводок. Скопцев притянул её к своей ноге и тем же путём возвратился во дворик.

— Чего бродишь, Платон? — В белой сорочке до пят, раскосмаченная, на пороге стояла Варвара Акимовна.

— Занду прогулял маненько. Не полошись, Варьча. Посидю тут…

— Не остынь на ветру. — Она бросила ему ватник. — Прикрой плечи.

Оставшись в темноте, Платон Артамонович вновь и вновь прокатывал в уме свою дорогу на советской стороне. И не переставал удивляться: как удачно прошла «ходка»!..

Скопцев ослушался сотника Ягупкина: на станции «Маньчжурия» не явился к доверенному лицу. Он внял голосу инстинкта: знаешь один — могила, знают двое — сомнительно, а когда осведомлён третий — жди передряги! Он имел свою тропу на ту сторону.

Наведался к старьевщику на краю станционного посёлка, присмотрел для себя подходящую одежонку — поношенный ватник, широкие штаны из полубрезента, картуз с суконным верхом и ичиги из сыромятины. И ещё заплечный мешок из ряднины.

Переодевшись в общественном туалете, Платон Артамонович свернул прежнюю одежду и фетровую шляпу, юфтевые сапоги в тючок, внутрь припрятал гоби, документы — всё оставил на вокзале в камере хранения ручной клади. Квитанцию отправил по почте на адрес, который сообщил ему Ягупкин при последней встрече в Харбине. Приписал: «Хранить до моего востребования». При себе Скопцев оставил две бумажки. Удостоверение о том, что «Козлов Платон Артамонович направляется в южные районы Читинской области и Бурят-Монгольской АССР на заготовки бондарной клёпки от промартели инвалидов «Рассвет». Круглая печать со смазанным текстом приляпана по низу бумаги. Другой мандат начинался с описания признаков физических недостатков гражданина Козлова П. А. и заканчивался заключением врачебной комиссии Верхнеудинского окружного комиссариата о том, что «обследованный гражданин Козлов П. А. освобождается от воинской повинности как инвалид с детства».

Завернув в китайскую парикмахерскую, Платон Артамонович постригся коротко. Примерил картуз — рыжие вихри не высовывались наружу.

Скопцев приблизился к границе через топкое болото и зыбкие пески на стыке Китая, Маньчжурии и Советской России. Он знал, что в этом закутке, вблизи монгольских полупустынь, менее всего подстерегает неудача. На уроках в войсковой русско-монгольской школе казачества в Троицкосавске Скопцев запомнил: северный угол Внутренней Монголии населён разными племенами — бургутами, горлесами, олётами, табангутами, бурятами, монголами — кочевники едва понимают друг друга. Занимаются скотоводством и охотой. Легко выдать себя за любую родовую личность. У Скопцева от матери пошли чуток раскосые глаза. Не особенно остерегался он и китайских стражников да монгольских цириков. По давним наблюдениям агентов Ягупкина, эти пограничники без проволочек отпускают нарушителей на ту сторону, уповая на строгий контроль русских.

Как и в прежние «ходки», Скопцев попал сперва на скотомогильники. Кочевники туда опасались показываться — волки! Затем прокрался в заболоченную низину степной Дучин-Гола. Мокрой поймой выбрел к тому месту, где речушка огибает пологую сопку, отмечавшую государственную границу. Он заранее запасся прочным длинным шестом. Светлое время суток потратил на наблюдения: как часто ходят русские пограничники, есть ли смотровые вышки, не обнаружатся ли «секреты», прикидывал на глазок возможность подхода незамеченным к точке прорыва, отметил впадины, купы кустарников, серые глыбы слежавшейся глины. Помнил с прошлых раз пятачок каменистой прогалины, где речушка ближе всего подходит к подошве горушки. За ней — равнина, поросшая берёзами и сосняком…

В темноте пересёк вброд Дучин-Гол. Глаза привыкли к густому мраку, и он выцелил самую узкую, примеченную днём, полоску взрыхлённой земли. Прополз ужом в сырую ложбину, опираясь на шест, поднялся и тотчас упал, вжался в землю. Два пограничника след в след топали по стёжке, посвечивая фонарём. Вот стихли их вкрадчивые шаги. Скопцев разбежался, спружинил на шесте, перемахнул, как птица, запретную грань. Стяг — на плечо. Из карманчика брюк вынул флакон. Просеял сквозь пальцы нюхательный табак на место падения. Поправил лямки увесистого мешка и прыжками, по-заячьи, одолел косогор. Почувствовав под ногами твёрдую дорожку, замер. Прислушался. Пошумливали сосенки. Шелестели листья берёз. На небе тучи то заслоняли, то освобождали луну.

И пошли чередоваться седловины да перевалы, горки да зелёная тайга вплоть до истоков Ингоды. Осталась справа гора Сохандо. Глухими дебрями достиг он начала речки Чикоя. В верховьях её некогда царская казна мыла золото.