Василий Стенькин - Под чужим небом

— Давно?

— Лет уже пять, а то и шесть... Разве доктор Казаринов не говорил тебе об этом?

— Я не считал удобным спрашивать...

— Скончался, — повторил Асоян. — Феликс Эдмундович тоже умер. В один год. Месяца на четыре позже...

— О Дзержинском я слышал, белогвардейские газеты здорово орали.

Тарову отвели койку в небольшой, чистой, должно быть, для приезжего начальства приспособленной комнате. Но он долго не мог уснуть. «Почему Асоян сказал, что сейчас Ангелина живет вдвоем с матерью? Выходит, раньше еще кто-то был с ними. И в голосе Павла Ивановича прозвучала недоброжелательность к ней», — размышлял Ермак Дионисович. Но пережитые волнения и бессонные ночи сделали свое дело: Таров заснул.

Назавтра в половине двенадцатого скрипнула дверь — вошел Асоян. Ермак Дионисович открыл глаза и, увидев веселое лицо Павла Ивановича, улыбнулся.

— Ого! — воскликнул Таров, достав из-под подушки часы.

— Как спалось?

— Как дома.

— Это большое дело — сознание, что ты дома, в безопасности, — понимающе заметил Асоян, — сбрасываешь напряжение, расслабляешься...

После обеда Таров и Асоян уединились в кабинете начальника заставы. Ермак Дионисович доложил о том, что японская разведка поручила ему встретиться с агентами Цэвэном, Размахниным и Мыльниковым, рассказал о ее подрывных планах.

— И Семенов, и подполковник Тосихидэ главную ставку делают на ширетуя дацана Цэвэна... — сказал он и, сообразив, что Павел Иванович может не понять этих нерусских слов, пояснил: — Цэвэн — настоятель известного в этих местах буддийского храма. Я полагаю, из-за него на мне выбор остановился. Нужен был человек, знающий бурятский язык, обычаи и нравы буддийского духовенства...

— Что ж, Ермак Дионисович, встречайся с Мыльниковым, Размахниным, Цэвэном, словом, выполняй поручение. Задача такая — выяснить, что они успели натворить и что намечают делать, вызнать сообщников. Но самое важное — удержать их от активных действий и выступлений. Ссылайся на неподготовленность, несоответствие момента, страшную ответственность — и вообще, на что угодно... Задача ясна?

— Ясна, Павел Иванович.

— Я пока побуду в Чите. Запомни адрес, телефон. Как говорится, добро пожаловать в любое время дня и ночи.

В конце недели, под вечер Таров добрался до поселка, где жил бывший хорунжий казачьего войска Иван Мелентьевич Мыльников. Дорога петляла по склону сопки, и поселок просматривался издалека Короткие ряды домов тянулись по обе стороны степной речушки, цепляясь за нее длинными зелеными полотнищами огородов.

Ермак Дионисович умело открыл ворота поскотины, снова закрыл их на замысловатую задвижку и пошел вдоль первого порядка. На улице никого не было. «Наверно, пора ужина», — подумал Таров. Он хотел было постучать в ближайший дом, но из-за плетня вывернулись два мальчика, лет десяти-двенадцати. Они показали дом Мыльникова. Ярко-красная крыша выделялась в заречном порядке. Таров шел, опасливо косясь на огромных кобелей, валявшихся на мягкой мураве и лениво шатавшихся по поселку. Собак он боялся с детства.

Посередине двора на низком чурбане сидел крупный бородатый мужик и отбивал литовку. Ермак Дионисович вспомнил: атаман называл Мыльникова русским богатырем. «Настоящий богатырь», — отметил про себя Таров.

— Мы и есть Иван Мелентьевич Мыльников, — сказал мужик, отвечая на вопрос. — А вы кто и откуда будете?

— Я с той стороны... Привет вам привез от Григория Михайловича.

— Таких приятелев у меня вроде бы не водилось. — Мыльников выпытывающе смотрел на Тарова, он догадывался, откуда пожаловал нежданный гость, но еще надеялся на счастливую ошибку.

— От его превосходительства атамана Семенова, — тихо проговорил Таров и уже шепотом произнес шпионскую кличку Мыльникова, служившую одновременно и паролем.

— Опоздали маненько, ваше благородие... — Мыльников поднялся. Коса подрагивала в его могучей руке.

— Как это понимать?

— Отпала нужда в атаманском попечении. Жизня-то доброй стороной поворачивается... А за привет благодарим сердечно. Пойдем в избу чаевать.

— Может, сразу в Совет отведешь?

— По-хорошему, надо бы туда. Однако зла ты мне не сделал, да и с гэпэушниками объясняться нет большой охоты...

— Ну что же, и за это спасибо, — искренне сказал Таров.

В просторной избе было все по-крестьянски просто: лавки вдоль стен, большой стол в переднем углу, закопченные иконы, деревянная кровать у входа, русская печь. Стены блестели праздничной желтизной, кое-где висели увядшие березовые ветки. Таров знал: перед троицей избы внутри и снаружи скоблят, протирают речным песком, отмывают с мылом, украшают ветками багульника и березы.

— Сначала, пока продразверстка была, конечно, тяжко мужику приходилось, — рассказывал Мыльников за ужином. — Обидно опять же: работаешь до кровяных мозолей — и все отдай под метелку. Пошто в ту пору атаман не пособлял нам? А? Ленин Владимир Ильич упредил вас — отменил разверстку, налог ввел. Ожил крестьянин... Про себя скажу — хозяйство мое в гору пошло. Мужик я работящий, не пьющий. Летом в земле ковыряюсь, зимой срубы ставлю — отсюда и достаток...

— А колхоза не боишься? — спросил Таров. Ему хотелось выяснить, как тверд отказ Мыльникова.

— Чего же его бояться? Колхоз — не волк. Ежели честно сказать, единоличная жизнь мне больше по душе: репу посадил — твоя, цыпленка вырастил — твой. Всему ты хозяин, сам себе голова. А в колхозе и трудяга и лентяй будут из одной миски хлебать. Правильно я говорю? Но ничего, я думаю, жизнь все поставит на свое место, всему научит... Не пропадем. Говорят: одна головня в печи не горит, а две — и в открытом поле не гаснут... Вот и получается, разбежались наши с вами дорожки в разные стороны. Не обессудьте, ваше благородие: что в голове, то и на языке.

— Гляди сам, Иван Мелентьевич. Неволить не станем. Как велит совесть, так и поступай...

Жена Мыльникова постелила гостю на широкой скамье. Она все делала тихо, передвигалась неслышно: ни словом не обмолвилась с Таровым, ни разу будто и не взглянула на него.

Ермак Дионисович привык спать чутко, настороженно. Ночью он проснулся, должно быть, от скрипа половицы. Открыв глаза, увидел огромную тень человека, надвигающуюся прямо на него. Тень скользнула по его ногам. Таров инстинктивно поджал ноги и напружинился. Он приготовился нанести сильный удар ногами, если увидит недоброе. Ермак Дионисович при любых условиях мог защитить себя. Тень несколько минут стояла, как страшный призрак, а затем отступила и растаяла в темноте.

Таров начал было думать, что тень пригрезилась ему. Однако утром хозяин рассеял его сомнения.

Поднялись они до рассвета, позавтракали. Мыльников пошел проводить Тарова. Шли молча: все переговорили накануне. Когда дорога свернула в лес, и стали прощаться, Мыльников вдруг признался: