Евгений Воеводин - Эта сильная слабая женщина

— Вы из сорок седьмой? Я к вам извиняться пришла.

— Извиняться? — растерянно и уже тихо переспросила Любовь Ивановна.

— Я почтальонша, — сказала девушка. — Меня из-за вас с работы выгоняют.

— Из-за меня?

— Из-за вас всех, — отворачиваясь, сказала та.

— Погоди, — сказала Любовь Ивановна, наконец-то нашарив в сумочке этот проклятый, вечно теряющийся ключ. — Так я все равно ничего не пойму. Заходи, не бойся.

«Не бойся», — а у самой руки дрожали, и ключ не сразу попал в замочную скважину… Она пропустила девушку в коридор, зажгла свет, начала снимать пальто, а девушка стояла, все так же глядя в сторону.

— Ты давно ждешь? — спросила Любовь Ивановна.

— Давно. Наверно, с шести. У меня часов нет…

— Раздевайся, — сказала Любовь Ивановна. — Будем чай пить.

— Не буду, — сказала девушка. — Извинюсь и поеду. Так что извините, пожалуйста.

— За что?

— За газеты, — вздохнула девушка.

Все-таки Любовь Ивановна уговорила ее снять курточку и пройти в комнату. Она разглядывала эту странную девушку со смешанным чувством легкой жалости и той теплоты, которое способно вызвать только улыбку. Прождать у дверей пять с лишним часов, чтобы извиниться за какие-то недоставленные газеты! Расскажи кому-нибудь, ни за что не поверят! Нелепая оранжевая курточка, джинсы, потрепанный свитер, дешевенькие сережки в ушах — две капельки застывшего киселя! — а лицо самое разнесчастное, как от непоправимого горя, и полные губы так и прыгают. Но все-таки не ревет, держится, молодчина!

— Ну, перестань, успокойся, — сказала Любовь Ивановна. — Что у тебя произошло-то?

Она слушала и еле сдерживалась, чтобы не рассмеяться в голос. Просто эту девчонку, в первый, же день ее работы на почте, возмутила несправедливость: почему это одни получают по три-четыре газеты, а другие по одной или вообще ничего? Вот она и начала распределять их по ящикам — поровну.

— Сколько тебе лет?

— Скоро семнадцать.

Любови Ивановне расхотелось смеяться.

— Откуда ты такая? — тихо спросила она.

Все-таки девчонка расплакалась, и Любовь Ивановна сидела рядом с ней, гладила по вздрагивающим плечам — да черт-то с ними, с газетами, и никуда тебя с работы не выгонят, дурочка, я сама пойду и поговорю с заведующей.

Ее звали Ветой. Верней, Иветтой. Успокоившись, Вета рассказывала о себе охотно и подробно. Живет она в Верхних Ручьях (четыре километра от Стрелецкого), там у нее целый дом. Отца нет; мать завербовалась на Север и уехала зарабатывать большие деньги, оставив дочь со старой бабкой. В прошлом месяце бабка померла, вот она и поступила на почту в Стрелецкое. Жить-то надо… Утром ездит сюда на велосипеде. Восемь классов у нее есть, пока хватит. А правда, что здесь живут настоящие академики?

— Давай-ка поднимай сюда свой велосипед, — сказала Любовь Ивановна. — Нечего тебе на ночь глядя домой ехать.

Странно: с этой девушкой, в которой перемешались детские представления о жизни (те же газеты) и взрослое понимание того, что ей еще рановато было понимать («Моя мама со многими жила, сколько раз аборты делала»), — с этой девушкой, или, скорее, еще подростком, Любови Ивановне было легко так, будто она знала Вету давным-давно. Ей нравилась о т к р ы т о с т ь Веты, нравилось отвечать на ее вопросы, которые так и сыпались:

— А это у вас что?

— Чеканка.

— Красиво. А почему на ней женщина с мечом?

— Жанна д’Арк. Слыхала?

— Проходили по истории, и кино про нее есть. А зачем вам столько разных машин?

Вся стена была заклеена рекламными плакатами: «Мерседес-Бенц» и МАЗ-504, «Мустанг» и «Дадсон», «Конкорд» и «Тойота»…

— Это сын увлекается.

— А это что?

— Ты что же, никогда не видела барометра?

— У вас много красивых вещей. — Она остановилась возле фотографий. — Это ваш муж, да? А эти кто?

— Сыновья. Это Володя, а это — Кирилл.

— Володя интересный. А где они? Они не с вами живут? Женатые?

— Нет еще.

— Ну, понятно, вы же сами еще совсем не старенькая. — И уже у полки: — А вы все эти книги прочитали? А про Анну Каренину читали? Я читала, и неинтересно, а девчонки говорят — дура, не понимаешь еще.

Когда Любовь Ивановна спохватилась, что пора спать, был уже третий час. Она постелила Вете на диване, вышла в кухню — вся посуда вымыта и вытерта, и Вета стоит улыбаясь, словно ожидая похвалы.

— Ложись и спи, — сказала Любовь Ивановна. — Тебя когда будить?

— Я сама встану, — ответила Вета. — Вы мне все чистое постелили? Вы не думайте, я только вчера в бане была.

— Я не думаю, — сказала Любовь Ивановна. — Спи! Мне рано на работу.

Она уже начала дремать, когда из соседней комнаты донеслось:

— Любовь Ивановна, а Любовь Ивановна?

— Что, Вета?

— Вы не обидитесь, если я скажу?

— Ну говори, только побыстрей.

— Таких, как вы, я еще никогда не видела. Спокойной ночи.

Любовь Ивановна улыбнулась в темноте: господи, вот девчонка! Лежит себе, счастливая, а много ли ей оказалось нужным для счастья?

До возвращения Володьки из армии Вета поселилась у Любови Ивановны, и сразу стало легче жить. Любовь Ивановна не ошиблась в этой девушке. У нее и впрямь оказался легкий характер, быть может чуть бездумный, но Любови Ивановне нравилось и это бездумие: слишком она еще молода! Теперь в доме все блестело, а если Любови Ивановне и приходилось что-то переделывать, то лишь сообразно своим вкусам. Вовсе незачем класть на кровать пушистого игрушечного котенка, «как в одном кино», и ни к чему тащить сюда из дома, из Верхних Ручьев, и развешивать по стенам нарисованные на деревяшках пейзажики или цветные фотографии в круглых рамках — виды Сочи.

Оказалось, Вета умела хорошо готовить, и теперь на обеденный перерыв Любовь Ивановна приходила домой. И сколько было восторгов, когда из каких-то тряпочек она сшила Вете платье, халатик, а вместо той оранжевой куртки, от которой, должно быть, шарахались грузовики, купила простенькое пальто на стеганой подкладке: все-таки зима на носу. Что же касается денег — отдашь частями.

Вечерами Вета забиралась в кресло и просила «что-нибудь рассказать». «Что?» — «Про себя». Любовь Ивановна рассказывала ей всякие истории — о себе и о своих подругах, о знакомых, и заметила, что больше всего Вета любит, когда она рассказывает о сыновьях. Что ж, естественно — просто они ближе ей по возрасту, да и ей самой доставляло удовольствие рассказывать о своих ребятах. Тогда они словно бы приближались к ней, и на душе становилось спокойней и легче.

Кирилл… Почему-то она больше говорила о нем, — быть может, потому, что он достался ей трудно. Володька же в этих вечерних разговорах вспоминался в основном смешными историями, связанными с его сумасшедшей любовью к машинам.

Когда это было?.. Он учился не то в пятом, не то в шестом классе. По ночам вдруг раздавались звонки, Любовь Ивановна вскакивала, шла открывать. «Кто там?» — «Володю можно?» — раздавался из-за двери мужской голос. «Он спит, что вам нужно?» — «У меня мотоцикл барахлит что-то…» — «Ему, между прочим, утром в школу идти». Но Володька, уже одетый, вертелся в передней: «Мамочка, родная, я на полчасика, честное слово» — и пропадал на два или три часа, а потом еще час отмывал грязные до локтей руки.