Дмитрий Губин - Въездное & (Не)Выездное

Как бы точнее объяснить? Открыточный, путеводительский город, с его Петром-Растрелли-Эрмитажем – вот его действительно нет. Его нет, как нет в сознании ни одной из тех дат, которыми сыпал экскурсовод. Есть другое.

Я белой ночью катаюсь по Петроградской стороне.

Вы белой ночью гуляете по Петроградской стороне.

В начале Кронверкского проспекта, у виллы Кшесинской, мы встречаемся. Читаю:

Тот самый пастернаковский небоскреб, откуда он слушал соловьев, я вам покажу. Шесть этажей. Он где-то здесь.

Я буду в нейлоновых желтых перчатках с обрезанными пальцами, желтом шлеме, на темном велосипеде со злой, с глубокими протекторами, резиной. Узнаете.

Кстати, о людях.

Город гениально поделен кольцом фабричных застав и шевелящимися мостами Обводного канала на острова и континент. На континенте – Местре, аборигены, Ульянки-Гражданки и станция метро с инквизиторским названием Дыбенко. Ни малейшего шанса сойтись с населением и узнать, почем брали турецкий кожан.

С петербуржцами вы знакомитесь по паролю чужого родства. Едете на Растанную к знакомым знакомых. Там узнается, что Маша – Нарышкина, Юра – правнук актера Самойлова, Антон же вырос в квартире Куинджи.

В этом городе так и должно быть.

Кондитер по вечерам немножко подрабатывает царем, а по средам на полставки – судьей, но палачом только раз в месяц, и это уже для туристов, потому что плаха бутафорская, да и преступника играет сосед. Министр чего-то, по совместительству.

Ну вот.

Как-то бог вынес навстречу мне из парадной одного из шаубовых домов, шпилями попадающих в небо над Австрийской площадью, старуху, толковавшую о тюрьме и суме.

– Как вас зовут? – спросил я.

– Дурново, – ответствовала она, глядя поверх рампы.

Не говори никому, все, что ты видел, забудь.

Я никогда не стану настоящим петербуржцем, потому что настоящий петербуржец не живет, а работает историческим экспонатом.

Настоящие нежные петербургские девушки рассказывают, как испуганно вскрикивает ночью рояль в Аничковом дворце, когда ушли все, а сторожа заснули.

Для сведения: Аничков дворец есть Дворец пионеров имени Жданова, как-то, впрочем, переименованный при Собчаке. Но рояль искать бессмысленно: звук будет не тот.

Кстати, о звуках.

Лев Лурье – журналист, историк, основатель классической гимназии и вообще человек, занявший в Петербурге место примерно академика Лихачева в Ленинграде – в какой-то статье приписал Набокову Нобелевскую премию.

Бабушки с очками в десять диоптрий давали отповеди.

Между тем Лурье прав.

Набоков (дом, где он вырос, – в шаге от Исаакиевской площади и гостиницы «Астория» покажет всякая студентка с неглупым лицом) и есть нобелевский лауреат. То, что об этом неизвестно Нобелевскому комитету – проблема комитета. Кто – автор «Лужина» или какая-нибудь Сельма Лагерлеф – есть подлинный лауреат, спрашивается?

Миф – это внутренняя реальность.

Мест, лояльно устроенных по отношению к ней, на Земле почти нет. Организованный туризм убивает миф в угоду комфорту.

Петербург внутренне допускает иную возможность исторического хода.

Петр срубил ракиту, обозначая место для церкви, с неба спустился орел, диакон в отстроенной церкви видел кикимору и вопиял: «Быть пусту месту сему!», за что лишился ноздрей, рваных в Тайном приказе (полагаю, каленым железом).

Если разбираться, то не было ничего. Петр при закладке отсутствовал, и орлы на топи блат не гнездятся. Но, понимаете, было все, ибо город перед вами, с граффити и желтым запахом разбитых парадных.

В доме на Малой Морской, 10, жила княгиня Голицына. Она была Пиковой Дамой, что так же верно, как мелкий шаг старухи-процентщицы на Кривушах, 102, отмеряющий сокращающееся (заворачивающееся жгутом) пространство жизни. А за гигантской аркой на Ждановской набережной (имя – по речке Ждановке) прогревают автомобили во дворе, откуда стартовал 18 августа 192… года на Марс инженер Лось. Летательный аппарат, если помните, был яйцевидной формы.

Для развенчания мифов давайте встретимся ночью, без пяти два, на площади Коннетабля перед Михайловским замком, у конного памятника Петру работы Растрелли (кстати – первого памятника Петру и первого конного памятника в России, кочевавшего полвека туда-сюда по городу). Займем позицию метрах в двух от копыта. Когда часы на башне начнут бить, копыто дрогнет и начнет шевелиться.

Я экспериментировал дважды, и дважды бежал, подобно пушкинскому Евгению на картинке помянутого выше Бенуа.

Я буду в пальто цвета соли и перца, в берете, заломленном на ухо. Узнаете.

Кстати, о местах встреч.

Рекомендую Артиллерийский музей.

Приходить одному.

Там барочная красота орудий мужских игр при правильном маршруте вытесняется завораживающей индустриальной силой конвейерной смерти. Эпоха Цусимы – красота мускула стали. Верден был в каждой петербургской квартире. Вторая мировая убила и это. Выходя на свет, кусаешь губы и сглатываешь слезы, навечно пронзенный эпохой, когда в черных доках собирали жирно проклепанные броненосцы.

Для подъема на верхний этаж лестницы устранены в пользу пандусов.

Ты катишь себя по ним, как гаубицу среднего калибра, и в отчаянии прокручиваешь маршрут назад, к разноцветной старательности потешных войск.

В Артиллерийском музее, в Кронверке, надо рвом которого казнили пятерых под жестяную дробь барабанов, женщины понимают, что такое обида мальчишки: узнать, что необитаемых островов не осталось.

После этого влюбляешься в жуткий Обводный канал. Кирпичные красные трубы. Американские железные мосты. Путиловский гудок. Точка отсчета. Когда московский поезд проезжает Обводный, значит, можно одеваться и выходить из купе.

Или вот еще: лебединое озеро.

Это в Приморском парке Победы. Немыслимый канцелярит – функция охранительная. Чашища мертвого стадиона имени Кирова. Подниматься на роликах кругами к его вершине, откуда – залив, лодки, новостройки, два сухогруза и Кронштадт на горизонте. Пометить в памяти: «Зайти в муз. – кварт. Кирова на Каменноостровском. Чучела, мебель, выст. детск. рис. «За детство счастливое наше спасибо, родная страна».

Молодое, спортивное место. Гимназисты в белых брючках в лаун-теннисном азарте. Байдарки. Яхт-клуб. Роллерблейдеры.

Я ныряю в березовую рощу к озеру, где от ступеней ложноклассического, как шаль Ахматовой, павильона, можно кормить доверчивых лебедей.

Никто вам не скажет про это озеро.