Василий Захарько - Звездные часы и драма «Известий»

Кондрашов тоже не был в восторге от управленческих качеств Ефимова, но и не принадлежал к тем, кто все назревшие проблемы в газете сводил к политическим убеждениям главного редактора и его стилю руководства. Считая, что смелость, независимость нашей печати обязательно должны сочетаться с ее ответственностью перед обществом, перед фактами и собственной совестью, он в своем выступлении на этой летучке ни на кого не нападал и никого не защищал, а говорил то, что ему казалось наиболее существенным:

— Одна из главных бед газеты: жизнь шире того, что мы отражаем. Мы слишком зациклились на «правых», «левых», тогда как жизнь очень изменилась в последнее время. Демократия при первой ее приливной волне во многом показала свою несостоятельность. Дай бог, если придет другая волна с другими, более упорядоченными людьми. Мы не проанализировали, почему Горбачев льнет к армии, к КГБ. Как большая, обращенная к массовому читателю, наша газета должна придерживаться центристской позиции, но позиции серьезной, основательной, доказательной. Мы должны избирать предметом исследования ту жизнь, которой живет народ. Он устал от бессмысленной политизации…

В таком же духе речь длилась минут десять. Несколько человек, в их числе Ефимов, высказали с ней согласие. Завершая прения, Голембиовский тоже сослался на Кондрашова, заявив:

— Моя точка зрения такова, что сейчас главный редактор «Известий» не может позволить себе быть членом ЦК КПСС, иначе он обязан будет проводить линию одной партии. «Известия» же должны быть над партиями. Наиболее четко эту мысль выразил Станислав: мы должны быть над партиями — ни с теми, ни с этими, ни с третьими, ни с четвертыми…

Но соединившись в дружных ссылках на Кондрашова, конфликтующие стороны свои позиции ничуть не сблизили. Переломить революционный настрой или хотя бы успокоить зал выступление Станислава не смогло, чего, по-моему, желал сам оратор. С каждым новым подходом журналистов к микрофону все понятнее было, что произносимые здесь укоры, обвинения, требования к главному редактору являются не чем иным, как выражением недоверия людей своему руководителю.

Закрывая летучку, Голембиовский сказал:

— Я всячески за высокий авторитет главного редактора, без этого не может быть газеты.

За эти слова наверняка могли бы проголосовать все сто процентов присутствующих, включая, понятно, и самого главного редактора. Возможно, именно эти слова и подтолкнули его к решению побороться за свой авторитет. Буквально на следующий день он позвонил Председателю Верховного Совета СССР Лукьянову, тот быстро его принял. Результатом встречи явился сценарий, согласно которому, во-первых, Ефимов пишет Лукьянову письмо с просьбой избавить редакцию от Голембиовского, видя в нем основную опасность для себя. Сформулировано письмо, конечно, было по-другому: что-то вроде кадровой целесообразности перевести на другую должность — собственного корреспондента в Мадриде. Во-вторых, чтобы упредить нежелательный отзвук в редакции и вне ее, лично Лукьянов демонстрирует уважение к Игорю Несторовичу — приглашает его в Кремль и, ссылаясь на письмо из «Известий», просит принять предложение поработать в солнечной Испании. Сорок минут длился разговор, в ходе которого Голембиовский высказал совершенно правильное мнение: с его отъездом противостояние в коллективе не исчезнет, поскольку конфликт не личностный, а идейный. На что Лукьянов заметил: я это понимаю, так что потребуются и другие кадровые перестановки. Хотели тихо, по-кабинетному укротить «Известия», а получили прогремевший на всю страну скандал.

Игорь еще только ехал из Кремля на Пушкинскую, как здесь уже знали главное: его убирают. Вскоре об этом говорили все восемь этажей. Немедленно сели за один стол молчавшие с полгода партийное бюро и профком, по их инициативе вместо летучки, намеченной на следующий день, 30 января, объявляется общее собрание. Логика простая: кадровый вопрос важный, он не может не затрагивать интересы каждого человека, поэтому на собрание созывались работающие и в «Известиях», и в приложениях к газете — «Неделе», «Жизни», причем все работающие, включая секретарей отделов и остальной технический персонал. Не втиснувшиеся в зал образовали толпы у распахнутых входных дверей. Там же появились посторонние, это были корреспонденты других изданий, «Радио России». Хотели присутствовать. Путем голосования было решено извиниться перед ними, но в просьбе отказать.

— Мы сами сначала должны разобраться в том, что у нас происходит! — мрачно заявил председатель собрания Друзенко.

Он и предложил выслушать в первую очередь Голембиовского и Ефимова. Оба в сжатом виде, достаточно корректно по отношению друг к другу сообщили, как и почему все было… Да, Лукьянов вызывал. Сказал, что в связи со сложившейся обстановкой в редакции Николаю Ивановичу необходима помощь в кадровых вопросах, а мне предложено собкорство в Испании. Я попросил, чтобы это было сделано гласно и чтобы было сказано, что это делается помимо моей воли и без моего согласия. Мне это было обещано… Да, после летучки на прошлой неделе я попросился к Лукьянову, сказал, что готов уйти в отставку. Он ответил, что такие вопросы решаются не с ходу и не одним человеком. И обещал дать ответ. Дальше произошло то, что вы знаете…

Так получилось, что мое короткое, всего лишь в порядке информации выступление в начале собрания неожиданно ввело его в русло какого-то очень уж возбужденного, беспощадного действа, которому поддались многие, только не Кондрашов. Вот стенографическая запись того, что я говорил:

— Сегодня в 2 часа 15 минут мне позвонил Иван Дмитриевич Лаптев и сказал, что очень переживает за происходящее в редакции и что с изумлением узнал о предложении Голембиовскому покинуть свой пост. Далее Лаптев сказал, что направил сегодня письмо Ефимову, чтобы оно было зачитано на собрании. Я спросил Ивана Дмитриевича: не может ли оно затеряться, опоздать к началу собрания? Он ответил, что письмо отправлено фельдъегерской связью и в 11.15 помощник главного редактора за него расписался.

После этих слов я обращаюсь к Ефимову с просьбой зачитать письмо.

— Оно адресовано лично мне, — звучит в ответ.

И тут началось… Голоса со всех концов зала стали категорически требовать оглашения письма. Ефимов отказывается, ссылаясь на то, что оно носит личный характер. Снова требования, снова отказ. Меня поднимают с места вопросами: правильно ли я понял Лаптева, что письмо для всех? Сказал ли Лаптев, о чем он написал? Друзенко предлагает, чтобы кто-то перезвонил Лаптеву. Самый рослый из известинцев, под два метра, партийный секретарь Игорь Абакумов вскакивает с места и стремглав несется к кремлевскому телефону. Ефимов не выдерживает — рванул в свой кабинет за письмом. И вот он снова в центре вдруг замершего зала. Голос уже неровный, видно, как ему нелегко произносить написанное: