Ким Костенко - Это было в Краснодоне

В эти последние часы своей жизни отважные комсомольцы хотели только одного: пусть все узнают, что никакие пытки, никакие мучения не сломили их дух, не смогли отнять у них веру в правоту своего дела, в силу своего народа. Своей песней они говорили врагам: советская власть непобедима!

…Поздно ночью в окно дома Поповых кто‑то тихо постучал. Таисия Прокофьевна приоткрыла форточку. В форточку впорхнул листок бумаги, затем донесся чей‑то приглушенный шепот: «Беги в полицию, может, успеешь попрощаться…»

Не чуя под собой ног, Таисия Прокофьевна выбежала на улицу.

Ярко светила луна. У самого здания полиции Таисия Прокофьевна увидела, как распахнулись ворота, из двора выехала крытая брезентом автомашина и на большой скорости помчалась к шахте № 5. Из‑под брезента глухо доносилась песня. Хриплые юношеские голоса негромко пели любимую песню Владимира Ильича:

Замучен тяжелой неволей,

Ты славною смертью почил…

В этом хоре Таисия Прокофьевна услышала и голос своего сына.

Его вместе с товарищами везли на казнь…

Рассказ Подтынного близился к концу.

— Следствие располагает данными о том, что вы лично участвовали в казни молодогвардейцев. Вы подтверждаете это?

Подтынный беспокойно заерзал на стуле.

— Н–нет… То есть… я присутствовал… Мне приходилось сопровождать арестованных к месту казни…

— Расскажите об этом.

Снова лицо Подтынного укрылось в густых клубах дыма.

— Вечером 14 января шеф гестапо разговаривал по телефону с полковником Ренатусом. Соликовского и меня перед началом разговора выгнали в коридор. Когда мы снова вошли в кабинет, шеф объявил, что в целях сокращения линии фронта германская армия отходит на запад и полиции надо готовиться к эвакуации. Соликовский спросил, как быть с арестованными. Шеф ответил: «Всех уничтожить». В следующую ночь первая группа арестованных подпольщиков была казнена..

Уже не только по ночам доносились с востока мощные раскаты орудийной канонады. Круглые сутки гремела, полыхала огненными заревами заснеженная степь за Донцом. Резвые стайки краснозвездных истребителей проносились над Краснодоном. Советские войска рвались в Донбасс.

Первым трезво оценил сложившуюся обстановку барон Швейде. Быстро, без лишнего шума он упаковал свои вещи и однажды утром укатил из Краснодона, заявив майору Гендеману, что неотложные дела немедленно требуют его в Саксонию.

— Я постараюсь вернуться так скоро, как это будет возможно, — уверял он, пожимая руку майору. — Мы еще встретимся. Непременно…

Майор рассеянно ответил на рукопожатие, пробормотал какие‑то любезности, а про себя подумал: «Удирает, как крыса с корабля: что‑то пронюхал…»

Майор не знал об истинном положении на фронте, но догадывался, что сдержать напор советских войск в районе Донбасса вряд ли удастся. Он и сам подумывал уже о том, что пора бы передислоцироваться подальше на запад, но, как человек военный, сделать это без приказа не мог. А приказа не было.

Бегство барона не на шутку встревожило майора. Он съездил в Красный Луч и на правах старого друга попытался было вызвать на откровенный разговор полковника Ренатуса. Но тот ничего определенного не сказал, лишь пожаловался на занятость, на усталость и говорить о положении на фронте не стал.

Наконец 14 января из штаба пришла шифровка, в которой довольно недвусмысленно намекалось на то, что в ближайшее время оккупационным властям Краснодона придется оставить город и что комендатуре нужно готовиться к перебазированию. Майор тут же распорядился объявить по гарнизону положение военной тревоги.

Утром 15 января у Гендемана состоялось короткое совещание. Присутствовали шеф гестапо, Зонс, Соликовский и бургомистр Стаценко.

Шеф, по–видимому, был нездоров. Он непрестанно морщился, словно страдал от зубной боли, часто хватался руками за голову.

— Следствие о партизанской группе закончено. Полковник Ренатус, которому я доложил о результатах следствия, приказал немедленно всех расстрелять. Всех до единого. Вам, — шеф посмотрел на майора, — надлежит привести приговор в исполнение.

— Вам удалось вырвать у них признания? — живо повернулся к «майстеру» Зонс.

— Картина действий партизанской группы достаточно ясна, — сухо отрезал шеф. — Нет нужды вдаваться в подробности. Все равно это ничего не изменит.

— А коммунисты? Они, безусловно, были главным ядром группы. Не удалось ли вам установить, каким образом они руководили подпольщиками?

— Было бы наивно предполагать, что коммунисты признаются в этом, — ответил шеф. — Группен–фюрер Шульц допрашивал коммунистов, но только ради формальности. Что касается молодых, то они могли и не знать о роли коммунистов. Впрочем, все это тоже не имеет значения.

— Казнь будет публичной? — осведомился майор. Шеф поморщился.

— Чем меньше будут знать о ней, тем лучше. Главное — побыстрее. Если возможно — сегодня же.

Майор взглянул на Соликовского, хотел что‑то сказать ему, но, вспомнив, что тот не понимает по–немецки, приказал переводчику.

— Объясните коротко…

Переводчик быстро передал по–русски сообщение шефа. Соликовский сразу оживился.

— На пятой шахте шурф есть. Место глухое, жилья поблизости нет. А главное — и закапывать не надо. Покидать в шурф — и баста. Глубина там — больше пятидесяти метров,

Гендеман вопросительно посмотрел на шефа.

— Пожалуй, подходит. Как думаете? Шеф равнодушно ответил:

— Мы увезем в Ровеньки Любовь Шевцову: господин полковник пожелал допросить ее лично. Нужно получить от нее некоторые сведения о системе советской разведки. Остальные нас уже не интересуют. Поступайте по своему усмотрению. Да не забудьте сказать этому болвану, — шеф кивнул в сторону дремавшего в углу бургомистра, — что смертный приговор должен подписать он, как представитель местной власти.

Прямо из комендатуры Зонс и Соликовский отправились осматривать шурф шахты № 5.

Глухой, давно забытый людьми пустырь на далекой окраине города даже днем производил удручающее впечатление. Угрюмо возвышался над ним невысокий холм шахтной породы. У подножия холма лежал, распластавшись, искореженный взрывом шахтный копер. Холодный ветер уныло свистел в погнувшихся, вросших в заснеженную землю металлических фермах. Они покрылись красными каплями ржавчины, и издали казалось, что весь копер забрызган кровью.

Под копром зияла пропасть. Из глубокого, с обвалившимися краями колодца веяло запахом перегнившего леса и леденящим холодом.

Опустившись на колени, Зонс тщательно обследовал края колодца, осторожно заглянул вглубь. Пошарив руками вокруг, нашел обломок кирпича, бросил его в колодец и долго прислушивался.