Александр Сладков - Грозный. Буденновск. Цхинвал. Донбасс

В комнату заводят очередного раненого – Леню. Все то же самое.

– Полотенце, пижама, а вот вам бритва. Если что, вон товарищ ваш вам поможет.

Бритва? А зачем?

– Лень, ты что, побриться еще заодно решил?

– Нет, мне сейчас операцию делать будут. Сказали пах побрить. Будут вену оттуда доставать. В руку вшивать, вместо пробитой.

Эх, Леня… Хоть ты мне и боевой товарищ, хоть правая рука у тебя и прострелена, но вот с пахом я тебе, старина, ничем помочь не смогу. Ты уж меня, браток, прости! Все, что хочешь, только не это!

– Ленчик, сейчас! Сейчас помощь придет!

Я выпрыгиваю на свободу. В коридор. Один костыль выше другого сантиметров на двадцать. Переваливаясь, как Джон Сильвер из «Острова Сокровищ», достигаю приемной. Слева врачи, справа солдатики – на все готовые санитары.

– Там товарищ мой, Лосев. Ему помощь нужна.

На меня смотрит полная пожилая медсестра. Потом на санитаров.

– Ага. Давайте, ребята!

Из Цхинвала везут раненых. В приемном покое грязные танковые комбинезоны, пыльные сапоги. Двое сидят – голые торсы. У одного рука перебинтованная висит на шнурке. У другого бинты на ключице, крест-накрест. На белой марле алые пятна крови.

– Ребят, с какого полчка?

– Шестьсот девяносто третьего.

Ясно. Это те, что за полчаса до нас в город вошли. С полковником Казаченко.

– Должность какая?

– Механ.

– А ты?

– Пулеметчик.

Следующий раненый. В одних трусах. Перевязаны: кисть, локоть, спина. Левое предплечье на лангете.

На носилках лежит чеченец. На плече белая ленточка – «свой». Правая нога в грязной кроссовке, левая, выше колена, в гипсе. Двое носилок стоят рядом. На них бойцы. Без признаков жизни. Но простынями закрыты не совсем, до подбородка. Значит, они еще на этом свете. Над ними шуршат санитары.

– Несите их на второй этаж.

Длинный стол. Врачи сидят и все чего-то пишут. Как приемная комиссия в университете.

У меня забирают костыли, кладут на застеленную чистой простыней каталку и увозят в операционную.

– При каких обстоятельствах получили ранение? Ага, понятно… Танюша, давай промедол.

Ух ты… Меня здесь, пожалуй, наркоманом сделают. Я проваливаюсь в уже знакомую мне нирвану. Тук-тук, тук-тук-тук… Мне кажется, что стучат прямо по моей голове.

Мозги, как желе. Телепаются в черепной коробке. Долбаные наркотики. Разлепляю веки. Моя койка в палате самая дальняя, у окна. Дверь по диагонали. Отворена. В щель просовывается рыжая голова. Это ж Шевчуков Витя. Как нашел? Приятель мой. Майор. Как бы медицинской службы. Должность у него редкая. Пациенты на Шевчукова никогда не в обиде. Он начальник гарнизонного морга. Я слабо реагирую:

– Витек, ты ко мне как друг или по работе?

Патологоанатом хихикает. Я проваливаюсь в туман. Господи помилуй, Господи помилуй… Молитва проникает в меня сквозь забытье. Вскидываюсь на кровати и разрываю веки. По палате с кадилом маневрирует батюшка. Отец Тимофей. Священник владикавказского Храма Святого Георгия. Отпевает, что ли? Ну, дела…

Замечаю в дверном проеме все ту же рыжую голову Шевчукова. Он все хихикает. Циничные шутки у вас, майор… Сил нет. Голова моя обрушивается на подушку.

Утро. Госпиталь забит ранеными. Приладив подмышками костыли, выпрыгиваю в коридор. У стен справа и слева носилки. Посередине узкий проход. Сестры мечутся по нему.

– Алина, это наши носилки?

– Не знаю!

– Боже мой, сколько раненых…

Здесь легкие. Тяжелые по палатам. Вот носилки очередного поступившего санитары-срочники протискивают в дверной проем.

– Не спеши, не спеши!

– Вписывается?

– Приподними! Заноси!

Голова и ноги у раненого перебинтованы. Сквозь повязки обильно проступает кровь. Глаза закрыты. Ни на что не реагирует. В палате его аккуратно стягивают на кровать. Молоденькая медсестра спускает к поясу простыню, ощупывает кожу под локтем, ищет вену. Втыкает иглу капельницы. Раненый со стоном открывает глаза. Тело у него не белое, не тщедушное, как у большинства солдат. Загорелое, мускулистое. Пресс кубиками.

– Как самочувствие, земляк?

– Ничего…

– Что с ногой?

– Не знаю.

Он выдавливает из себя слова. Видно, в крови промедол. Спрашивать бесполезно. Раненый засыпает. Сзади мне в ухо сопит Уклейн. Потом обращается к раненым:

– Ребят, есть хотите?

Молчание. Все тяжелые. Все в забытьи. Уклейн продолжает говорить, словно в космос.

– А то нам тащат жратву. Я принесу, а вы тут разберетесь что к чему.

– Игорь, пойдем. Они, видишь… И есть-то сами не могут. Пойдем…

В палату заходит мой доктор. Молодой подвижный, бритый наголо, очень похожий на Глухаря – артиста Аверина.

– Все, все ребята. Давайте в свою палату!

И уже медсестре.

– Две трети плазмы и кровь. Третья положительная. И начинаешь капать. Начинаешь с плазмы, потом кровь, а потом снова плазму.

Игорь Васильич любит общаться. Я натыкаюсь на его мощную спину уже в коридоре. Он опять с кем-то беседует.

– Откуда, земляк?

– С Нижнего Тагила.

– А с полка какого?

– Из четыреста двадцать девятого. Старший стрелок.

– Контракт подписывал?

Раненый мотает головой. Все понятно. Молодежь. Вот так. «Срочников на войну не посылать! Противозаконно!» Говорили-говорили, а в итоге – кто будет Родину защищать? Звукооператор мой протискивается дальше. Я ковыляю за ним. Уклейн солдат. И он говорит с солдатами на понятном для них солдатском языке, моментально схватывая желанные темы. Дом, семья, родина малая…

– А ты откуда?

– Из Нальчика.

– Кабардос? [31]

Раненый улыбается.

– Молодец! Кабардосы – это наши парни. Из Прохладного? Из сто тридцать пятого?

– Нет, из семидесятого.

– О, Чечня, Шали. Его тоже сорвали?

– Ну да.

Когда Уклейн служил в Чечне, потерял из своего взвода восьмерых солдат. В основном на подрывах. Фугасы… Помню, я был у него в гостях. Вышагивая по своей казарме в Ханкале, Уклейн вдруг остановился возле двухъярусной койки. Внизу, в казарменном сумраке сидели трое солдат. При виде своего взводного они не вскочили, не вытянулись. Просто опустили головы и заулыбались. Один был с перевязанной кистью. Я думал, что Уклейн, как это принято, закричит, выстроит их, прочитает лекцию о том, что на заправленных койках сидеть запрещено. А он вдруг заговорил с ними, как с детьми.

– Ну что, ребятки, явились?

– Так точно, Игорь Васильевич…

Я удивился. Они отвечали совсем не как положено, не по уставу. Но Уклейн внимания не обращал.

– Как там, в госпитале? Отдохнули?

Бойцы, улыбаясь, молчали, опустив подбородки на грудь.

– Валентина Виссарионовна там, на месте?

– Ну да. Привет вам передавала.

– О! Давыдов! А тебе что, палец, никак, отпилили?

Мальчишка с перевязанной кистью смущенно кивнул. Он стеснялся. Ну да, мол, вот так получилось. Нет у меня теперь пальца. Уклейн замер. Пододвинулся к койке, провел своей огромной ладонью по солдатской стриженной голове.