Роман Арбитман - Антипутеводитель по современной литературе. 99 книг, которые не надо читать

Отдадим должное Прилепину: скотство лагерных конвоиров и муки подконвойных он описывает в подробностях, со всеми тошнотворными нюансами. «Русская история дает примеры удивительных степеней подлости и низости», — рассуждает писатель в послесловии, признаваясь, что и к советской власти, и к ее хулителям сам относится почти одинаково скверно. Такая «взвешенная» позиция заметна в романе, где охранники и зэки в основном стоят друг друга. Почти все, мол, одинаковы: поменяй их местами — и ничего не изменится. Бывший офицер Бурцев зверствует так же, как и лагерный расстрельщик Санников; бывший колчаковец Вершилин, сдиравший кожу с коммуниста Горшкова в контрразведке, не лучше чекиста Горшкова, который теперь забивает зэков сапогами. Да и главный герой книги Артем Горяинов — его глазами мы следим за событиями — попал в Соловки не безвинно, а за убийство отца…

Интересно, чем роман «Обитель» так приглянулся редактору именной серии издательства «АСТ», строгой и рафинированной Елене Шубиной? Оригинальной историософской концепцией? Так ведь и до Захара кое-кто баловался небезобидными фокусами с моральным релятивизмом, уравнивающим жертв большевистского террора с палачами. Или, может, наш автор — не только сталинист, но и стилист безупречный? Ну-ка, посмотрим. «Всем своим каменным туловом», «бурлыкало в голове», «горился», «перегляд», «журчеек», «натуристый», «корябистый» и пр. Неужто внутри молодого горожанина Артема скрывается деревенский старик Ромуальдыч? «Всё это играло не меньшее, а большее значение, чем сама речь» (даже первоклассников учат не путать выражения «играть роль» и «иметь значение»). «Ряд событий слипся воедино» — это как? «Рот большой, с заметным языком» — про человека говорится или про пса? «Он едва пах», «он был старье старьем и пах ужасно» (помнится, это «пах» вместо «пахнул» доводило до бешенства чувствительного к слову Довлатова). «Терпко что-то качнулось в душе», «стать причиной насупленного внимания», «было для Артема серьезным удивлением» (да уж!). Читатель готов перетерпеть «многословный дождь», но в книге есть еще «дремучий тулуп» («труднопроходимый» — и только по отношению к слову «лес»), и «сладострастные булки» (то есть «отличающиеся повышенным стремлением к чувственным наслаждениям») и еще многое другое в том же духе и стиле.

Возможно, романист настолько вжился в описываемую эпоху, что его книга стала кладезем исторических деталей? Хм, едва ли. В одном из эпизодов, например, главный герой рассуждает о том, что сухой закон был введен в стране после НЭПа, отчего и водка стала редкостью; на самом же деле все обстояло точнехонько наоборот: НЭП в СССР дотянул аж до начала 30-х, а сухой закон, суровое детище военного коммунизма, был отменен еще в 1923 году — и вскоре у нас стали выпускать водку-«рыковку». Возможно, автор перепутал Россию с Америкой, где запрет на спиртное просуществовал до 1933 года?

Особенно удивительны тут ернические рассуждения большевика Эйхманиса о «большевистском новоязе». Дело не в цинизме героя, а в анахронизме: «новояз» — калька с английского слова Newspeak, которое появилось через двадцать лет после описываемых событий, в романе «1984». Быть может, сам Захарушка ничего не слышал об Оруэлле, но уж опытный редактор Елена Данииловна могла бы ему тактично подсказать. Конечно, не исключено, что начальник лагеря в Соловках был гостем из будущего, а из выходных данных книги по недосмотру корректора выпало слово «фантастический». Что ж, принадлежность романа к жанру фантастики объяснило бы многое — включая таинственное путешествие сладострастных хлебобулочных изделий сквозь дикую чащу прадедушкина тулупа.

Александр Проханов. Алюминиевое лицо: Роман. СПб.: Амфора

Иногда возвратиться из литературного небытия помогает гений, но гораздо чаще — случай. Последнее и произошло с прозаиком Александром Прохановым, чья муза когда-то пышно расцвела на военно-патриотической ниве Противоборства Двух Систем и увяла в конце 80-х вместе с угрозой несостоявшейся Третьей мировой.

В течение всех 90-х заржавленный механический соловей бывшего Генштаба был, казалось, бесповоротно задвинут на дальнюю полку шкафа в компании с прочими авторами-маргиналами, которые в доступной им форме (стенания, зубовный скрежет, скупая боевая мужская слеза в ассортименте) соборно ностальгировали по ракетно-ядерному граду Китежу, канувшему в Лету. Однако в начале нулевых Проханова все же достали с полки, отчистили от паутины и слегка пропылесосили: одному из молодых издательских демиургов пришло в голову, что пресноватый либеральный мейнстрим следует смеха ради разбавить малой толикой державной тухлятинки. Так прохановский «Господин Гексоген» угодил в шорт-лист высоколобой премии «Национальный бестселлер» — и вдруг победил. Некоторые члены жюри проголосовали ради прикола, некоторые — из вредности, а остальные решили, будто выбирают меньшее из двух зол. (Второй финалисткой была девица Денежкина, автор книги с вызывающе наглым названием «Дай мне!». Ну как можно такой дать денег?)

После взятия «Нацбеста» у нашего героя все завертелось само собой. Литтехнологи катапультировали писателя на вакантное место анфантерибля и дали карт-бланш, разглядев за истлевшим прошлым коммерческое будущее. Как выяснилось, истерическую ностальгию прохановской выделки сегодня можно впарить сразу двум полярным категориям читателей: простецам, принимающим рыкающий треш за Литературу, и воспитанным на Феллини и Бергмане утонченным гурманам — той их разновидности, которая с наслаждением сродни мазохистскому вкушают дикую халтуру какого-нибудь Уве Болла.

Новый роман «Алюминиевое лицо» — не самый тошнотворный, но, пожалуй, наиболее типичный для Проханова эпохи нулевых.

«Кремль был розовым заревом, окруженным тьмой. Это зарево летело во Вселенной, в нем таилось послание, излетевшее из божественных уст» <���…> «Чекист улыбнулся, и на его темном, аскетическом, с запавшими щеками лице сверкнула ослепительная белозубая улыбка, обворожительная и открытая» <���…> «Огромная женщина с грудями, похожими на тесто, вылезшее из квашни, схватила губернатора, стиснула меж необъятных грудей» <���…> «Думал он, чувствуя таинственное родство с этими русскими странниками, явившимися к Древу познания Добра и Зла, чтобы укрепиться в своей вере, напитаться от древа неписаной мудрости» <���…>. «Мозг под сводами черепа хлюпал, колыхался, и одно полушарие смешивалось с другим».

Идя навстречу ожиданиям обеих групп своих читателей, автор крошит привычный винегрет из полупародийной эротико-религиозной экзальтации («смотрел на белевшие в темноте церкви, и ему казалось, что это обнаженные купальщицы»), расчетливого физиологизма (эпизод на скотобойне) и роковой конспирологии (за кадром таинственно маячат первые лица государства), а затем добавляет проверенный ингредиент — «жажду и тоску по великой стране, по восхитительной империи».