Иван Аксаков - Письма И. С. Аксакова к А. Д. Блудовой

Передайте мое глубокое уважение графу Дмитрию Николаевичу. А между тем без вывески мне убыточно. Ну, положим, я не разорюсь, но если б тут жил бедный ремесленник, которого лишить вывески – значит лишить хлеба.

14 ноября 1858.

Пятница. Москва

Я приступил к печатанию записок Ненадовича [26], но, к сожалению, они оказались не вполне изготовленными к печати. Именно не достает: 1) Краткого в трех-четырех словах биографического сведения о Ненадовиче, чтобы русская публика могла понять важность этих записок, и сведения о самих записках: где издан сербский подлинник, кем, когда и проч<���ие> подробности. Положим, первое можно составить и здесь у нас в Москве, не беспокоя Вас, но о последнем я ничего не знаю.

2) Под страницами попадаются часто примечания. По журнальному обыкновению, если нет подписи под примечанием, то оно значит принадлежит самому автору статьи. Между тем эти примечания очевидно принадлежат или переводчику (т. е. Вам), или же издателю сербского подлинника. Я поставил под примечаниями подпись «издатель сербского подлинника», но сделал это наобум и потому прошу Вас, графиня, немедленно разрешить мои недоумения. Отвечайте мне, прошу Вас, с первой почтой . Вы бы очень хорошо сделали, если б прислали сюда оригинал, т. е. сербский подлинник, хоть на время.

IV книга «Беседы» вышла и будет у Вас в П<���етер>бурге в воскресенье.

Я получил Ваше последнее письмо. Оно многое объясняет. Вполне винюсь в том, что отзывом о дорогих Вам лицах оскорбил Ваше чувство дружбы; я не знал, что оба они так Вам близки. Но, кажется, мы более или менее квиты. Если я виноват в резкости и запальчивости, то меня оправдывает причина: цензурное стеснение! Это такая вещь, которая делает, мне кажется [27], всякий гнев естественным и законным. Эта причина вполне уважительная.

Если я имел несчастье посягнуть официальным цензурным распоряжением на свободу мысли, на деятельность слова, то, право, извинил бы и простил всевозможные оскорбления, возбужденные моим же действием. Неужели Вы считаете возможным и даже нравственным безропотное подчинение таким распоряжениям высшего начальства?

Не беситься на цензуру, когда она стесняет Вас в деятельности чистой – было бы просто безнравственно.

С другой стороны – Ваши письма, так щедро расточающие мне всякие оскорбления и… скажу учтивее, – брани, вполне мною извиняются потому, что Вы стоите за друзей Ваших, Вы оскорблены за них, гнев Ваш законен, хотя и дошел до совершенного ослепления, до такого ослепления, что Вы забыли, что в руках Ваших друзей власть, а что я [28]жертва этой власти. Мой гнев, моя дерзость сопряжены с невыгодою для себя, с риском. Их гнев для них не имеет никаких вредных последствий и вреден только мне.

Я было уже заподозрил Костича [29]в болтовне. Но так как из письма Вашего видно, что Вы сами рассказали всем и в том числе Господину Е. П. Ковалевскому причины Вашего гнева на меня, то я винюсь пред Костичем в этом невольном заочном оскорблении.

Надеюсь на будущее время не подвергать Вас никаким неприятностям и не утруждать Вас никакими [30]просьбами и рассказами, касающимися моей особы, моих дел, ибо для меня собственно возможны только отношения вполне искренние, вполне откровенные.

Позвольте повторить Вам мою просьбу насчет Ненадовича. Это дело Вам не может быть чуждо.

30 янв<���аря> 1863, вечер.

Москва

Посылаю Вам статью о Польше. Ее не пропустили. Вот уже третий номер выходит без передовой статьи. Не смотря на переданный мне Погодиным [31]от Вас истинно дружеский совет un conseil charitable [32]не писать передовых статей вовсе, что, конечно, очень легко исполнить, – я все еще не решаюсь последовать этому дружескому совету убить мою газету, лишить ее всякого цвета и значения. Без передовых статей газета моя не может идти потому, что 3/4 публики только ради их и подписываются на газету, а без поддержки публики, себе в убыток и в утешение моим петербургским друзьям, я издавать газету не в состоянии.

Статью о Польше не пропустили. После этого чего же Вы хотите от меня? Чего же наконец хочет это несчастное правительство от литературы? Оно душит человека за горло и хочет, чтоб он пищал именно тем писком, который ему нравится и ему нужен. Не говорю уже о всей безнравственности такого требования, – но спрашиваю опять – зачем же нужен этот жалкий литературный писк правительству! Кого оно обманывает? Себя, Европу? Хочет похвастать, что вот мы какие, у нас есть своя пресса, свой крепостной оркестр, который немцы готовы будут пожалуй принять за оркестр вольных артистов…

Неужели Вы, столь расточительная на слезы умиления при виде Власти, неужели Вы не способны понять, что не слезы умиления, а слезы досады, негодования, ненависти должны Вы лить при виде того несчастного положения России, которое Вы первая готовы скрыть от Власти, чтобы не огорчить сердобольное отеческое сердце? Скажу Вам свое искреннее убеждение. Для меня несравненно отвратительнее и омерзительнее всяких неистовств польских действия самого русского правительства. Ксендзы, прибегающие к отраве, в тысячу раз нравственнее ваших Головниных, Валуевых [33], и всего Вашего петербургского правительства. Правительство есть истинный душегубец русской земли. И это душегубство духовное в тысячу раз страшнее и преступнее всякого [34]физического убийства. Понимаете ли Вы наконец, что если у человека стеснены легкие, и он не может свободно вдыхать и выдыхать воздух, то он не годится ни на какое дело, даже на самозащиту? Понимаете ли Вы, что если общество стеснено в самых необходимых отправлениях общественного духа, то оно бессильно и чахнет? Понимаете ли Вы, что от страны, лишенной свободы мысли и слова (раз, когда в обществе пробудилась эта потребность) Вы не вправе ничего ожидать, кроме гниения, ничего, никакой гражданской доблести? Трактуя нас, как детей, вправе ли это, пораженное роковым тупоумием правительство, требовать от нас подвигов мужа.

Безотрадно гляжу я в будущее и верю, что мы будем отныне только биты и биты. Побьют нас и поляки, побьют и турки и развалится вся эта, насилием, злом и ложью созданная империя. «Полная всяких мерзостей» русская земля тоже погибнет, если не раскается, если наконец не отречется от сатаны и дел его, если попустит немецко-петербургскому правительству по-прежнему развращать, напоять русскую землю отравою лжи, кривды, пошлости, подлости и преступной глупости. Да, наша глупость есть уже порок, более: есть уже преступление. За такую глупость, страна, как сухая бесплодная смоковница, посекается топором и ввергается в огонь.