Иван Падерин - Ожоги сердца

— Волохов, слышишь? — спросил руководитель переклички.

— Слышу, — отозвался усталый, басовитый голос. — Стараюсь брать на карандаш.

По голосу я представил себе его грузным, с застарелой одышкой человеком.

— Кто он — технолог, механик или бригадир ремонтников? — спросил я сидящего рядом со мной инженера шлюзовых сооружений. Тот удивленно посмотрел на меня — дескать, стыдно не знать, кто такой Волохов, — и ответил, не скрывая иронии в голосе:

— Начальник «кто куда пошлет».

— И все же?

— Все же… Рядовой слесарь, универсал, постоянный дежурный управления главного механика.

— Где его можно повидать?

— Сейчас трудно сказать. Проще всего дома поздним вечером или в дни отдыха. Живет он на улице Свободы, дом восемь, квартира двести тридцать пять. Повторить?

— Спасибо, запомнил, — ответил я, чувствуя, как воспламенились мои уши. Волохов мой сосед по дому, живем в одном подъезде, лишь на разных этажах. Будь она неладна, эта городская жизнь в больших жилых блоках; встречаемся в подъездах, на лестничных площадках почти ежедневно, по-соседски приветствуем друг друга, и все нет времени поговорить, обменяться мнениями о жизни, о своих заботах и делах, все куда-то спешим. Так проходят годы. Стены и потолки общие, но работаем на разных участках, с разными материалами, потому вроде нет повода к сближению. Знакомы по скользящим взглядам, мимоходным встречам, и ладно. Ладно до поры до времени, пока что-нибудь не случится…

У меня случилась беда — моя машина попала в аварию, и я не знал и не мог предположить, что меня может выручить мой сосед. И назвали мне его имя не где-нибудь, а на станции технического обслуживания автомобилей, куда я приволок свою аварийную машину. Там опытный инженер осмотрел ее со всех сторон и сказал:

— Помятые дверки и крыло можно заменить, но удар пришелся в бок, стойка прогнулась, а значит, и днище деформировано. Такие машины мы не ремонтируем.

— Как же быть? — спросил я.

— Не знаю, — ответил инженер и, посмотрев на мою унылую позу, посоветовал: — Найдите хорошего рихтовщика и сварщика.

— Где его можно найти? И есть ли теперь в Москве такие мастера?

— В Москве все есть. И такие мастера, правда, немного, но есть.

— Назовите хоть одного.

— Назову… В Тушине, в управлении канала. Спросите там у начальства. Его фамилия, кажется, Волохов, слесарь и автогенщик.

И вот я уже в его квартире. Он сидел за столом в майке-безрукавке, с наслаждением пил чай. По усталому лицу и по полуоткрытой впалой груди катились крупные капли пота. Приветливо, по-соседски улыбнувшись мне, Владимир Иванович пригласил меня к столу. Когда он нагнулся к чайнику, чтоб заполнить предназначенную для меня чашку, я заметил на его спине, чуть ниже правой лопатки, зияющую черноту обширного и глубокого шрама. Чернота просвечивала сквозь ткань майки, и мне стало не по себе. К кому я пришел с просьбой рихтовать и растягивать днище «Волги»? Работа сложная и тяжелая, а в нем в чем душа держится, похоже, живет без одного легкого. Решил — посижу, поговорю по-соседски, но о ремонте машины ни слова.

Разговорились о домашних делах, о работе. Он ни на что не жаловался, больше высказывал свои заботы о всяких неполадках на автобазе, в котельной, что в отдельные дни ему приходится работать без передышки, иногда и ночь коротать на аварийных узлах. Но когда зашел разговор о его здоровье, он как бы выстрелил в меня заранее заготовленной фразой:

— Здоровье неважное, но нужен, потому и живу.

Я собрался уходить, но он остановил меня.

— Погоди, я ведь знаю, зачем пришел. Сейчас пойдем, посмотрим твою машину.

— Лучше завтра утром, — сконфуженно пролепетал я.

— Не откладывай дело на завтра, которое можно начать сегодня. Завтра утром придет мой сын Саша, и мы начнем растягивать днище твоей машины. Прогреем автогеном и растянем…

Он уже знал, что случилось с моей машиной, и ему осталось только лично убедиться, как она покорежена.

Пришли в гараж, домкратом подняли передок машины. Владимир Иванович залез под нее с фонариком и рулеткой. Щуплый, гибкий, он, казалось, готов был проникнуть под кардан, дабы прощупать и промерить все изгибы деформированного днища. Наконец вылез оттуда, постоял, подумал и сказал:

— Днище выправим, но придется менять стойку и подваривать короба. В четыре руки работы на два дня.

— Можно не торопиться, — заметил я.

— Можно растянуть и на два месяца, но к чему такая тягучка. Хватит двух выходных. В другие дни у меня не будет продыху.

Он замолчал, а мне послышалось продолжение фразы: «…нужен, потому и живу».

Утром Саша, сын Владимира Ивановича, красивый, чернобровый, почти двухметрового роста парень, прикатил к моему гаражу тележку с двумя баллонами газосварочного агрегата и оснасткой рихтовщика. Отец и сын сравнительно быстро отцепили помятые дверки, разобрали переднее сиденье, сняли коврики, и перед моими глазами четко обнажились искривления и перекосы днища. «Ремонту не подлежит», — вспомнились слова инженера станции техобслуживания, однако Владимир Иванович не собирался отступать от своего решения. Более того, он, как хирург перед операцией, сосредоточенно и сноровисто разложил инструменты вдоль борта, принялся помечать мелком разные точки днища, подсказывая сыну:

— Здесь прогрев, тут ставим растяжки, а здесь сначала разрежем, потом сварим…

Понимая знаки и жесты отца без особых пояснений, Саша прогрел огнем автогена одну искривленную полоску днища, затем вторую. Вслед за ним Владимир Иванович пустил в дело свои инструменты. В их действиях не было напряженности. Потрескивал синеватый штычок горящего газа, постукивали разнокалиберные молоточки, поскрипывали винты растяжки, и час за часом морщины на поверхности днища стали исчезать. Металл послушно выполнял их волю так, словно он был лишен упругости, податливо обретал первозданную форму.

— Вот так, — приговаривал Владимир Иванович после каждой перестановки растяжек. — А теперь, сынок, давай подлечим стойку, потом срастим — сварим вот эти косточки. — Он постучал молотком по изогнутой и надтреснутой подножке.

Работали они красиво, сноровисто — любо смотреть. Потоптавшись возле них до полудня, я пригласил их на обед.

— Что?! — возмутился Владимир Иванович. — Разве можно прерывать атаку на нейтральной полосе?

— Нельзя, — согласился я, не подозревая, что он ловит меня на этом слове.

— Нельзя… А вот был такой эпизод. Был в октябре сорок третьего при ночном штурме Запорожья. Рванулись мы вперед. Я с ручным пулеметом. На ходу строчу короткими очередями. Ручной пулемет не автомат, бьет резко. Как врежешь по замеченной цели, так, считай, ей конец. И вот бегу, строчу уже на нейтральной. Вдруг голос командира: «Стой, ложись!» Какой-то световой ориентир исчез из поля его зрения. Побоялся под огонь своих угодить. Ведь ночь. Слева пулеметы застрочили. И стоп. Нейтральная была пристреляна. Гитлеровцы засекли искры моего пулемета. Куда мне деваться? Припал в воронку от снаряда и смекаю: «Раз наша атака захлебнулась, значит, жди активных действий противника». Так и есть. Впереди замелькали черные точки. Искрятся автоматными очередями. Надо прикрыть отход своих. Расходую один диск, закладываю второй. От ствола жаром пышет. И тут, на нейтралке, где была прервана атака, меня и накрыло взрывом не то снаряда, не то мины. Сначала выбросило из воронки, а потом вроде на взлете поймал спиной осколок… Очнулся уже после взятия Запорожья в госпитале, откуда списали по чистой, без одного легкого… Вот так, перерыв на обед отменяется.