Иван Падерин - Ожоги сердца

— Мы не криминалисты. Это не наши функции, — глядя в пол, ответил за всех Авианов.

— Согласен, не наши. Но я прошу приложить фотокопию наградного листа к протоколу. Пусть сам генеральный директор посмотрит на свою подпись, которую он сделал шестнадцатого августа тысяча девятьсот сорок четвертого года… Теперь можно голосовать. Я — против…

Борис Васин направился к своему месту на скамейку рядом со мной и заслонил собой мой обзор. Я не увидел, кто и как голосовал, только услышал голос председателя:

— Кто за проект?.. Большинство. Воздержавшихся нет. Против — один… Третий вопрос: на повестке дня… есть предложение перенести на следующее заседание.

— Не надо, не переносите, — сказал я и, подойдя к столу, попросил вернуть мне заявление.

— Почему? — наигранно удивился Владимир Александров.

— Передумал… Обойдусь без земельного участка.

— Ты не терпишь критику… Но мы, как видишь, занимаемся здесь не только садами и огородами, но и воспитанием членов коллектива.

— Досадно видеть падение совести людей и вот такую игру в поддавки… Жаль, что в этот час здесь не было моего знакомого журналиста и я не умею рисовать.

— Кого рисовать?

— Натуры присутствующих.

Владимир Александров насупился:

— Карикатуры?!

— Нет, что-то посерьезнее. Карикатуры рисуют для смеха, а тут тема для горьких раздумий, — ответил я и собирался сказать еще какие-то слова, но, ощутив на плече чью-то руку, замолчал.

— Пошли, — сказал Борис Васин. — Пойдем, подышим воздухом. В этом полуподвале душновато.

Мы вышли.

У подъезда рядом с машиной Владимира Александрова скрипнул тормозами крытый грузовик. На первом этаже конторы распахнулись окна и оттуда стали выползать ящики с яблоками и помидорами. Члены правления вышли за нами, вроде собрались о чем-то поговорить, но, увидя крытый грузовик, поспешили разойтись в разные стороны. Их как ветром сдуло с площадки перед конторой. Вероятно, они решили не присутствовать при отгрузке «неделимого» фонда, а всего лишь понаблюдать за этим с разных точек, где-то пряча себя.

— Пошли, пошли на автобусную остановку, — поторопил меня Борис Васин.

На автобусной остановке я встретил Валентину Кузьминичну — жену недавно умершего Владимира Ивановича Волохова. В руках у нее были две корзинки, заполненные наполовину разными овощами и съедобными травами. Она приезжала сюда к знакомым дачникам за фруктами и овощами к столу — отметить сорок дней со дня смерти мужа.

Видя на лице Валентины Кузьминичны печаль и узнав, зачем она сюда приезжала, Борис Васин напомнил:

— Владимиру Волохову отводился участок в нашем кооперативе.

— Отводился, — согласилась Валентина Кузьминична, — но он отказался.

— Почему?

— Такой он был человек…

— Постой, постой… — заволновался Борис Васин. — Давай сейчас же вернемся в контору к неделимому фонду… Нет, вон грузовик оттуда выворачивает, — и он замахал самодельной тростью — стой, стой! Но чуть запоздал. Этот сигнал не заметил водитель черной «Волги», за которой следовал крытый грузовик. Водителю грузовика, как видно, нельзя было отставать от идущей впереди машины, и он, выкатившись на асфальт, добавил газу. Над площадкой автобусной остановки закружили опавшие листья… Среди них были еще зеленоватые. И мне почему-то увиделся Владимир Иванович Волохов, которого провожали в последний путь в начале осеннего листопада. Провожали с горестью о преждевременной смерти человека чистой совести и отменного трудолюбия. И тут же услышались слова всегда осмотрительного и проницательного сотрудника с Петровки, 38: «Осторожно, листопад!» И я с тревогой проводил взглядом крытый грузовик: несется за «Волгой» как оголтелый, не дай бог, скользнут колеса на опавших листьях и начнут юзовать перед встречным транспортом…

Позже мне стало известно, что дело Антона Антонова рассматривалось в райкоме и горкоме. Парткомиссия горкома отвергла необоснованные наветы на заслуженного ветерана войны, а очерк о нем, о его жизни признали полезным. К сожалению, Антон не мог присутствовать на бюро горкома: у него отнялась речь и парализовало ноги.

Небо над городом напоминало рваную рубаху с кровавыми подтеками, а сам город, распластанный вдоль берега Волги на десятки километров, извергал рыжие космы пламени. Взрыв фугасных бомб, доставленных сюда армадой «юнкерсов» и «хейнкелей», сотрясал землю и будто стряхивал с нее стены целых кварталов. Всюду сплошные развалины. Лишь каким-то чудом устояли, не рухнули заводские трубы. Много труб — я насчитал их тогда только в заводском районе более сорока. Они, как штыки над головами солдат в строю, казалось, готовы были устремиться ввысь, в штыковую против остервенелых бомбовозов.

Так увиделся мне Сталинград октябрьских дней сорок второго года с южного плеча Мамаева кургана, куда я поднялся нынче с участниками Всесоюзной комсомольской экспедиции «Летопись Великой Отечественной». Прошло сорок лет, но зрительная память — как хорошо, что она не оставила меня! — помогает мне рассказать им то, что выпало тогда на мою долю. Хорошие ребята. Вижу на их лицах, в глазах неукротимое стремление все узнать. Ведь девиз экспедиции: «Из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд».

И я рассказываю им, вспоминаю…

…Авиация — ударная сила наступательной тактики врага — раскачивает курган до кружения головы. Местами вздыбленная земля с пеплом и золой укрывает нас, еще живых и способных к сопротивлению, от прицельных ударов. Хлещут по лицу и слепят глаза упругие волны воздуха с огнем и едучим смрадом тяжелых снарядов и мин, начиненных тротилом и термитом. Всюду вихри свинца — не смей поднимать голову. Взрывы фугасок, похоже, норовят сдвинуть к берегу Волги фундаменты разрушенных зданий. Воспламеняется и сама матушка Волга. Воспламеняется от выкатившихся на ее стремнины потоков горящей нефти из взорванных емкостей на заводских территориях и у подножия Мамаева кургана.

— Чем вы там дышите? — запрашивает по телефону корреспондент с той стороны Волги.

— Легкими, — отвечает радист из горящего города и, чуть повременив, уточняет: — Дышим воздухом с огнем и дымом и верой в победу. Так и пишите…

С вершины кургана город был виден как на ладони. Он и теперь просматривается отсюда во всю ширь, только не такой, какой был тогда. Он вырос, поднялся из руин и пепла над Волгой белокаменными ансамблями жилых кварталов и заводских корпусов, обрамленных зеленеющими парками и скверами. Вижу заводские трубы — штыки заводов, — их осталось столько же, сколько было тогда, молчаливых свидетелей огненных бурь. Пусть стоят как памятники подвигов сталинградцев в боях и в труде.