Иван Падерин - Ожоги сердца

— Оставайся, — сказала она, — только один. Наташу и Максима я увезу с собой в мое родное село Чигиринку. Согласен?

— Если ребята не против, то согласен.

— Оставайся, — сказала Наташа.

— Оставайся, — подтвердил Максим, — без тебя в машине просторней и нам веселей.

— В следующий приезд захвачу с собой гармонь и балалайку вас веселить и людей смешить, — шутя, но не без обиды в голосе урезонил я сына.

— Ладно, умей понимать шутки детей, — заметила Екатерина Ивановна и уже из кабины своей «Волги» напомнила, что Федор Яковлевич вдумчивый, осмотрительный руководитель, но с некоторыми странностями: года три назад, выступая на собрании колхозников, внес предложение — сократить наполовину денежную оплату председателю колхоза. Когда его спросили, почему он выступает против себя, ответил: «Кто вам сказал, что против себя? Я выступаю за усиление экономики колхоза, членом которого состою».

И вот я уже у него в кабинете. Он ведет длинный разговор по телефону с кем-то из районного производственного управления о каких-то новых формах учета и отчетности.

— Новая форма сводок не прибавит нам ни центнера сена, ни килограмма силоса…

Когда закончился разговор, я, глядя на списанные из его блокнота цифры, спросил:

— Здесь не помечено, сколько из общего числа колхозников трудятся непосредственно в поле и на фермах.

Федор Яковлевич посмотрел на меня сквозь стекла роговых очков, один глаз чуть прищурен, приблизился ко мне вплотную, и я будто впрямь увидел перед собой два смежных озера — одно широкое круглое, другое продолговатое.

— Ага, значит, научился цифры читать и угадывать, что спрятано между ними.

— Заметил: вроде один с сошкой, семеро с ложкой?

— Сошка не ложка, любую перегрузку терпит. Только за последние десятилетия такая арифметика выглядит слишком примитивно даже в колхозном масштабе.

— Я хотел бы знать, сколько с сошкой.

— Есть у меня и такая цифра. Днем и ночью помню ее. С марта месяца шестьдесят четвертого начинает чуть возрастать.

— А все же?

— С девяноста двух выросла на сегодняшний день до ста семнадцати. Это не простой вопрос. — Федор Яковлевич вздохнул. — Прибавится один работающий на колхозном поле — и у меня на душе праздник. Большой праздник.

Завечерело. В открытые окна кабинета повеяло прохладой.

В селе замычали коровы, телята. Больше телят. Они уже знают свои дворы. Пришли с выпаса — и по домам: там их ждут хозяйки, успевшие за день накопить целые ведра кухонных отходов.

Заскрипели журавли и воротки над колодцами. От пресного озера потянулись вереницы женщин и мужчин с коромыслами, с бочками на колясках. Началась поливка огородов. Словом, село в вечернюю пору совсем не похоже на дневное. Под покровом сумерек в нем будто оживает какая-то вторая сила, которая не поддается измерению и проявляет себя стихийно, без команд и распоряжений из правления колхоза.

Остановившись перед открытым окном, Федор Яковлевич задумчиво сказал:

— Село большое, двести дворов, а на общественном производстве работают только сто семнадцать человек.

Утром на правлении колхоза меня оглушил непонятный шум человеческих голосов, шелест бумаг, треск машинки и косточек на бухгалтерских счетах. Полтора десятка людей готовили какие-то сводки, диктовали друг другу цифры, сверяли, переписывали, подбивали итоги и один за другим вставали в очередь к телефону, чтоб передать эти сведения в район — срочно, обязательно, безотлагательно.

На столе председателя целая пачка пакетов и телефонограмм. Директивы, постановления, вызовы, напоминания, с выходящими и исходящими номерами, по каждому из которых надо готовить сведения, представить доклад или развернутую информацию. Даже районное бюро техинвентаризации и районная контора рыбнадзора адресовали свои бумаги председателю колхоза с предупреждением о личной ответственности. Федор Яковлевич, просматривая эти бумаги, делал пометки — кому передать для исполнения или в подшивку.

— Это, надо полагать, недельная норма? — спросил я.

— К сожалению, поток бумаг у нас ежедневный, так сказать, цикличный, без выходных дней, — последовал ответ.

Кто-то из присутствующих дополнил:

— Высшее достижение бюрократизма — дело стоит, а бумаги движутся.

Уезжая из Новых Ключей, я снова остановился у двух смежных озер — соленого и пресного. На этот раз в них так отражалось небо, что глубина воды мне показалась неизмеримой, даже жутковато стало купаться. Глаза Кулунды. Глядя на них, я думал о заботах Федора Яковлевича Никулина. Благо здесь сохранились полезащитные полосы, перелески, колки, что позволяет верить — колхоз не останется без хлеба и поголовье скота не сократится — есть трава, будет и солома. На общем фоне засушливой Кулунды поля новоключевской зоны напоминают зеленый островок плодородия. Везде бы так оградить почвы от ветровой эрозии!

По подсказке Екатерины Ивановны я направился в Урлютюпский район. Там в зерновом совхозе целинников, в бригаде трактористов третьего отделения я должен был встретить сына и дочь бывшего помкомвзвода ПТР сержанта Василия Чирухина, погибшего в большой излучине Дона перед хутором Володинским. Должен, потому что накануне того рокового для него боя мы дали друг другу слово: если кто из нас останется жив и вернется домой, то непременно навестит родных. Мы обменялись крохотными записками, которые запрятали под корочки обложек партбилетов, указав адреса близких родственников. В своей записке Василий подчеркнул два имени — Петя и Таня. Это его дети.

Он был парторгом роты. Среди сержантов батальона самый старший по возрасту — двадцать семь лет, и называли его «многодетным отцом».

Фамилия Чирухин — от слова «чирок» — не подходила к нему. В самом деле, мелкая порода диких уток называется чирками; самцы пером и раскраской рядятся под крякового селезня, но они чуть больше скворца, с утиным носом — трескунки, глупые и хлипкие — маковая дробинка бекасинника валит их замертво, шлепаются они в воду — и лапки к небу, а Василий Чирухин здоровенный, просмоленный солнцем и морозами шестипудовый детина. Таких обычно называют «ломовик»: сколько ни наваливай — потянет и со своей дороги не свернет.

— Вся порода Чирухиных такая: ворота и двери могём на себе вынести, если затворник до гнева доведет, — напоминал он о своей родословной, когда кто-либо из друзей пытался перечить ему.

Тяжелые и длинные бронебойки Василий Чирухин носил как пустотелые жердинки, порой по две, приговаривая: «Был бы харч, а силы хватит».

И я обменялся с ним адресами с глубоким убеждением, что его не возьмет ни пуля, ни снаряд и, думалось, не мне, а ему суждено выполнить горькую, но святую обязанность — навестить моих родных…