Алексей Самойлов - Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками

Нас готовили для высадки на Карпаты или в Италии. Первую группу – 14 человек – выбросили, как мы потом узнали, где-то в Италии. Немцы, получив точную информацию, расстреляли всех наших диверсантов в воздухе.

Школу расформировали. А нас, оставшихся, кто успел окончить 8 классов, направили в военно-авиационное училище.

– Извините за банальнейший вопрос напоследок: а ностальгия проклятая не мучает?..

– Ностальгия меня не мучает. Был и остаюсь российским гражданином, работаю на Россию, в российской тематике. Такие люди (их немного) чувствуют себя здесь вольготно. Если что меня и мучает, так не ностальгия, а отсутствие людей, с которыми я прожил жизнь на родине. Мучает отсутствие звука своих шагов по тем плитам, где ходил в детстве.

А вообще-то ностальгия, конечно, существует. Помните, я сказал в самом начале, что эмиграция, какими бы причинами она не была вызвана, – всегда громадный риск. Насмотрелся я за эти годы в разных странах на эмигрантов и понял, что русская эмиграция одна из самых трагических. Эмиграция из России – в какой-то степени почти всегда разрушение: разрушение личности, образа мышления, тех привычек, что держали человека на плаву на родине. Нет на земном шаре тех стран, земель, тех миров, где русский человек, покинув родину, вдруг воспарил бы, взорлил и стал бы чувствовать себя намного лучше. Ностальгия русского эмигранта мучает, грызет.

И еще что отличает от других русскую эмиграцию. Поехал, скажем, американец во Францию на год-другой подзаработать. И что? Привычное дело, никаких трагедий, он знает, что всегда может вернуться в свои Штаты, и, как правило, возвращается. А русский эмигрант возвращается далеко не всегда. Как тот полярный штурман из «Двух капитанов», что долго-долго шел к людям сквозь пургу, по льдам, наконец, пришел и – умер. И как сильно сказано у Каверина: «Он истратил слишком много сил, чтобы избежать смерти, и на жизнь уже ничего не осталось».

– Это ведь и обо всех нас сказано…

– Может быть. Очень может быть…

Строки Александра Кушнера не просто запоминались, но легко входили в нашу речь, мы объяснялись ими, перешучивались, философствовали. Пусть это было не так масштабно, как в случае с пьесой «Горе от ума», но в среде тех, кого обычно причисляют к интеллигенции, определенно.

– Александр Семенович, поколениями нынче мыслить немодно. Да, может быть, и неплодотворно. Однако все же спрошу: есть ли у Вас чувство своего поколения? И если есть, то что это такое? Каковы параметры этого поколения и его особенные черты?

– Из моего поколения вышло много замечательных людей – и в литературе, и в музыке, и в театре, и в кино, и в науке… Если искать объяснения этому обстоятельству… Война. А еще, условно говоря, духовые оркестры. В то, что взрослые принимали со страхом или по необходимости, дети простодушно верили. «О, тополиный пух и меди тяжкий взмах! Ведь детство – это слух и зренье, а не страх».

Демонстрации, проходившие, например, по Большому проспекту Петроградской стороны с духовой музыкой, транспарантами, знаменами, производили сильное впечатление. Что-то вроде венецианского карнавала под северным небом, иногда со снегом и дождем. «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…» – пронзительное, сладкоголосое, заливистое пение.

– А война? Разве и в ней был пафос?

– Мне в сентябре 41‑го исполнилось пять лет. Пятилетних детей война сразу сделала взрослыми. Потому что они пережили ужас блокады или эвакуации, как я. Боялись за отца на фронте. Голод. Жизнь среди чужих людей.

Напротив дома, где мы жили в Сызрани, находился госпиталь. Оттуда каждый день выезжали грузовики с гробами. Пятилетний мальчик знал, что такое смерть. Думаю, это очень продвинуло сознание.

Но самым главным событием своей жизни я считаю 1956‑й год. Смерть вождя, конечно, и затем 1956‑й. Это перелом русской истории, именно тогда он начался, сейчас мы переживаем только его последствия.

Страх, большой страх исчез. Массовых арестов больше не было. С этого началась другая жизнь, появилась возможность реализовать свои способности за письменным столом, не боясь прихода «гостей дорогих». Мандельштам в Воронеже мог об этом только мечтать.

Это не значит, что всех печатали. Некоторых, не успевших к 1963 году (знаменитое посещение Хрущевым художественной выставки) сложиться как поэтов или прозаиков, затем попридержали, но кто прорвался, тот прорвался. А стих и к тому же не так нуждаются в печатном станке, как проза: даже не опубликованные, они ходят по рукам, их заучивают наизусть (как это было, скажем, со стихами Бродского).

– А как сочетаются эйфория от духовых оркестров и чувство страха? Или эти состояния были разнесены по разным возрастам?

– В детстве, до войны, страха не было. Хотя именно в раннем детстве я прошел, кажется, через все детские болезни, какие только бывают. И вполне возможно, младенчество – такое же страшное время, как глубокая старость, – просто мы тех ранних ужасов не помним. А вообще детство живо ощущением нормы.

Наша семья жила на Большом проспекте в большой коммунальной квартире. Длинный коридор, и мы, дети, на трехколесных деревянных, ярко раскрашенных, как санки, велосипедах разгоняемся по этому коридору. Еще, помню, в квартире жил художник Янков, баталист, и стояли, прижатые к стене, огромные полотна, обратной к нам стороной. Мы, как мыши, забирались в промежуток меж картинами и стеной, ползали, рассказывали друг другу жуткие истории.

Ребенок странностей и неудобств такого быта не понимает, он считает, что так и нужно жить. Очередь в уборную? Нормально.

– Значит, страх Вы успели почувствовать в более старшем возрасте, но до 56‑го?

– Несомненно. Дома об этом не говорили, но мой двоюродный дед, лефовец Борис Кушнер, был расстрелян. Мой отец был инженером: многих старших инженеров тогда арестовали, он спасся, потому что был младшим. И, наконец, тот ужас, что внушала школа. Среди учителей были люди, смертельно напуганные «кировским делом», завуч, например. Несчаст ная женщина: муж погиб, а она с дочерью чудом уцелела. И она в таких «ежовых рукавицах» держала школу, что страшно вспомнить. Или учитель истории, каждый урок начинавший со здравицы товарищу Сталину.

Еще помню посещение всем классом музея во дворце Кшесинской. В последнем зале стояли склоненные знамена с траурной каймой и лежала посмертная маска Кирова. Все это было похоже на египетскую пирамиду: скорбная музыка, странное освещение, загробное существование большевика…