Владлен Измозик - «Черные кабинеты» История российской перлюстрации. XVIII – начало XX века

10 мая поэт записал в своем дневнике о получении им из Царского Села от В.А. Жуковского записки о том, что

какое‐то мое письмо ходит по городу и что государь ему об нем говорил. <���…> Московская почта распечатала письмо, писанное мною Наталье Николаевне, и, нашедши в нем отчет о присяге великого князя, писанный, видно, слогом не официальным, донесла обо всем полиции. Полиция, не разобрав смысла, представила письмо государю, который сгоряча также его не понял. К счастию, письмо показано было Жуковскому, который и объяснил его. Все успокоилось. <���…> Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге, достойной Видока [Э.Ф. Видок, известный французский сыщик, автор мемуаров] и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным 1292.

К тому же, как указывают некоторые источники, убежденный в предназначении быть отцом своих подданных, император сделал замечание поэту по поводу письма к Наталье Николаевне. Пушкин был взбешен и не скрывал своего гнева. 16 мая он писал жене о беседе с домашним врачом по поводу ее здоровья, замечая, что тот «входил со мною в подробности, о которых по почте не хочу тебе писать, потому что не хочу, чтобы письма мужа к жене ходили по полиции. <���…> На днях получишь письма по оказии» 1293. Случившееся не забывалось. Через две недели, 29 мая, поэт вновь замечал: «Лучше бы ты о себе писала, чем о Соллогуб [графиня Н.Л. Соллогуб, к которой Наталья Николаевна ревновала мужа], с которой забираешь в голову всякий вздор – на смех всем честным людям и полиции, которая читает наши письма» 1294.

В следующем письме жене, 3 июня 1834 года, Пушкин посвятил случившемуся целый абзац, явно рассчитывая, что его мысли по этому поводу узнают в Зимнем дворце:

Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять был не в силе. Мысль, что кто‐нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство буквально. Без политической свободы жить очень можно; без семейной неприкосновенности… невозможно: каторга не в пример лучше. Это писано не для тебя 1295.

Наконец, заканчивая большое письмо Наталье Николаевне 11 июня, поэт вновь упоминал об этой истории: «На того [Николая I] я перестал сердиться, потому что, в сущности говоря, не он виноват в свинстве его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкаешь к…., и вонь его тебе не будет противна, даром что джентльмен» 1296.

Вообще этой истории Пушкин стремился придать наиболее возможное в тех условиях общественное звучание. Он не скрывал происшедшего от своих друзей. В январе 1836 года, т. е. через полтора года после истории с письмом, Александр Сергеевич писал П.В. Нащокину: «Я не писал тебе потому, что в ссоре с московскою почтою» 1297. Но, конечно, гнев поэта ничего не изменил в деятельности «черных кабинетов».

История с перлюстрацией письма Пушкина в апреле 1834 года имела продолжение через много лет. После первой публикации письма в журнале «Вестник Европы» 1298в печати появилось письмо сына бывшего лицеиста М.Д. Деларю, знавшего Пушкина 1299. Ссылаясь на рассказы отца, Ф.М. Деларю сообщал следующее:

Письмо это было перехвачено в Москве почт-директором [А.Я.] Булгаковым и отправлено в III Отделение к графу Бенкендорфу. Секретарем Бенкендорфа был тогда [П.И.] Миллер, товарищ отца моего по Лицейскому пансиону 1300. Граф передал ему письмо Пушкина, приказывая положить в портфель, с которым он отправился к докладу к Государю. Миллер, благоговея сам перед талантом Пушкина и зная отношение к нему отца моего, тотчас же бросился к последнему и привез с собою письмо Александра Сергеевича, спрашивая, что ему теперь делать? Отец мой, ни минуты не колебавшийся в своем решении – во что бы то ни стало избавить Пушкина от угрожающей ему крупной неприятности и знавший рассеянность графа Бенкендорфа, взял у Миллера письмо, прочитал его и спрятал в карман.

Миллер пришел в ужас и стал умолять отца возвратить ему письмо, но отец мой отвечал, что отдаст его только в таком случае, если Бенкендорф о нем напомнит Миллеру. При этом отец мой спросил Миллера, разве не случалось ему получать от графа целые ворохи бумаг с просьбой положить их в особый ящик стола и недели через две, при напоминании об этих бумагах со стороны секретаря, просить последнего бросить их в огонь? Миллер отвечал, что это даже часто случается. Следовательно, – возразил мой отец, – тебе нечего бояться. Если бы, паче чаяния, Бенкендорф и вспомнил о письме, то ты скажешь ему, что уничтожил его вместе с другими бумагами согласно распоряжению Его сиятельства. Миллер согласился на это, а отец мой немедленно отправился к Пушкину, чтобы сообщить ему о случившемся. Бенкендорф не вспомнил о письме.

Далее Ф.М. Деларю писал, что Пушкин отомстил А.Я. Булгакову, послав в Москву порочащее его письмо. В результате, «как оказалось по справкам, оно действительно не дошло по назначению, но в III Отделение представлено не было» 1301. Понятно, что такие справки мог навести только П.И. Миллер.

И он откликнулся на эту публикацию. В своем письме Миллер в целом подтверждал сообщение Деларю-сына, но вносил ряд уточнений. По его воспоминаниям, дело происходило в апреле 1834 года, когда А.Х. Бенкендорф получил от московского почт-директора А.Я. Булгакова копию письма Пушкина жене, «отмеченную припискою: с подлинным верно». «Подлинное же письмо было послано своим порядком к Наталье Николаевне».

Прочитав копию, граф положил ее в один из двух открытых ящиков, стоявших по обеим сторонам его кресел перед письменным столом. Так как каждый ящик был перегорожен на три отдела и этих отделов выходило шесть, то граф нередко ошибался и клал полученную бумагу не в тот отдел, для которого она предназначалась. Это, разумеется, вело к тому, что граф потом долго искал ее и находил не прежде, чем перебрав бумаги. Такая процедура ему, наконец, надоела, и он поручил мне сортировать их каждый день и вынимать залежавшиеся. Когда я увидел копию в отделе бумаг, назначенных для доклада Государю, у меня сердце дрогнуло при мысли о новой беде, грозившей нашему дорогому поэту. Я тут же переложил ее под бумаги в другой раздел ящика и поехал сказать Деларю… чтобы он немедленно дал знать об этом Пушкину на всякий случай. Расчет мой на забывчивость графа оказался верен; о копии уже не было речи, и я через несколько дней вынул ее из ящика вместе с другими залежавшимися бумагами 1302.

Впоследствии писатель В.В. Вересаев заявил, что «рассказ Миллера не внушает никакого доверия» 1303. Но если признать достоверность этих сообщений (а добросовестность мемуаристов сомнений не вызывает), то возникает вопрос: каким же образом Николай I узнал о содержании письма Пушкина? Большинство писавших на эту тему и цитировавших рассказ Миллера вообще не затрагивают данного противоречия. Выдающийся историк и писатель Н.Я. Эйдельман, наиболее подробно описавший этот эпизод, высказал предположение, что, «вероятно, была еще одна копия того же письма, которая все же дошла к Николаю I» 1304. Но в подобных случаях копии делались в одном экземпляре, да и не могла другая копия пройти мимо А.Х. Бенкендорфа, а значит, и мимо Миллера. Возможно, в то время были перлюстрированы и другие письма Пушкина жене. Их за апрель 1834 года до нас дошло семь: от 17‐го, 19‐го, 20–22‐го, 24‐го, 28‐го числа и от 30‐го (два письма) 1305. Поэтому может быть, что лицейские друзья скрыли копию другого письма. Во всяком случае, в данном эпизоде мы остаемся в области версий и никакой абсолютной истиной относительно истории с копией пушкинского письма не располагаем.