Эпсли Джордж Беннет Черри-Гаррард - Самое ужасное путешествие

«поодиночке носятся над ними взад и вперёд, выписывая беспорядочные узоры и сверкая на фоне синего неба, словно бесчисленные белые мотыльки или искрящиеся снежинки» [50].

Прекрасны и гигантские буревестники с их удивительно разнообразным оперением. У одних оно почти белое, у других коричневое, но встречаются и самые различные сочетания этих цветов. По мере продвижения на юг всё больше преобладают формы с белым оперением. Это явление невозможно объяснить исходя из общепринятой теории защитной окраски, ибо здесь нет врагов, которые угрожали бы этой птице. Может быть, оно связано с тепловым излучением её тела?

Судно, пускающееся в плавание по этим морям, обязательно попадает в непогоду, поэтому нас беспокоила перегруженность «Терра-Новы». Австралийские метеорологи приложили максимум усилий, чтобы дать правильный прогноз погоды на это время. Всё, без чего можно хоть как-то обойтись, было безжалостно выброшено. И тем не менее и в трюме, и в твиндеках не осталось ни одного квадратного дюйма площади, который бы не был забит до предела. Верхняя палуба также ломилась от вещей. Офицеры и матросы, встав с коек, с трудом перемещались в каютах, а уж о том, чтобы всем одновременно сесть, не могло быть и речи. Сказать, что мы были сильно нагружены, — это ещё ничего не сказать.

В четверг 1 декабря судно вошло в шторм. После полудня мы уменьшили парусность, оставив марсели, кливер и стаксель.

И море, и ветер быстро свирепели, и ещё до наступления ночи наш груз ожил.

«Вы знаете, как тщательно всё было привязано, но, как бы старательно всё ни было привязано и прикреплено, ничто не могло устоять перед напором этих ящиков с углём; они действовали как тараны. Ничего другого не оставалось, как только бороться со злом. Почти все люди работали целыми часами, сбрасывая со шкафута мешки с углём за борт, перевязывая и укрепляя ящики с керосином и пр., насколько можно было при столь трудных и опасных условиях. Волны беспрестанно заливали людей и временами почти накрывали их. В такие минуты приходилось цепляться за что попало, чтобы не быть смытыми за борт. Только сорвавшиеся мешки с углём и ящики делали эту задачу весьма нелёгкой.

Едва восстанавливалось некоторое подобие порядка, набегала какая-нибудь чудовищная волна, вырывала из рук верёвки, и работу приходилось начинать сначала» [51].

Ночью положение сильно ухудшилось, а для некоторых оно ещё усугубилось морской болезнью. Никогда не забуду, как в пятницу в утреннюю вахту я два часа провёл на палубе и на меня то и дело накатывала тошнота. По мне, нет ничего хуже, чем под порывами не слишком тёплого ураганного ветра стоять на рее парусника перед мокрым парусом, испытывая при этом приступы морской болезни.

Приблизительно в это время был отдан приказ взять на гитовы и свернуть кливер. Боуэрс с четырьмя матросами полез на бушприт, исчезая под огромными волнами всякий раз, когда корабль с размаху погружался в них носом. Было поучительно смотреть, как в ревущей преисподней Боуэрс руководит людьми.

Он живо описал эту бурю в письме домой. Боуэрс всегда был склонен преуменьшать наши трудности, будь то сила ветра в пургу или тяготы жизни полярных путешественников. Следует помнить об этом, читая его яркий рассказ, публикуемый мною с любезного разрешения его матери.

«Мы на отличной скорости прошли сороковые широты и уже вступили в пятидесятые, когда налетел один из страшных штормов. Мы были на широте 52 в той части океана, куда не заглядывает ни одно судно. Нас уже пронесло мимо острова Кэмпбелл, и теперь оставалось одно — идти прямо на мыс Горн, имея его с подветренной стороны. В такой момент понимаешь, как хорошо, несмотря на плохую погоду, плыть на „Нимроде“: большой пароход готов, если что, прийти на помощь, и рядом с ним чувствуешь себя в безопасности. Мы были действительно одни, одни на многие сотни миль, и я, никогда раньше не знавший тревоги за корабль, на старом китобойце впервые испытал это чувство.

В первый день шторма я помогал закреплять бом-брамсели, брамсели и фок, а спустившись на палубу, ужаснулся: некоторые мешки с углём поплыли по залившей палубу воде. Действуя как тараны, они сдвинули с места тщательно закреплённые мною ящики с керосином и угрожали остальным. Я бросился закреплять брезент, потуже затягивая всё, что только можно было. Начал я в три часа, а закончил лишь в половине десятого вечера. Волны одна за другой перехлёстывали через борт, подбрасывали меня и держали на плаву. Спустившись в каюту, я прилёг на два часа, но так и не сомкнул глаз: грохотали волны, одолевало беспокойство — долго ли ещё продержатся ящики на палубе. Мы дрейфовали под двумя марселями, машины работали в режиме „малый вперёд“, лишь бы удерживать судно носом к волне. При иных обстоятельствах я бы не стал расстраиваться; но сейчас судно забирало через борт ужасно много воды и качало его так, что сердце моё сжималось, да и могло ли быть иначе — ведь за грузы отвечал я. Что поделаешь, как говорится, не рискует лишь тот, кто ничего не делает: если ассигнования не позволяли купить другое судно, мы просто были вынуждены перегрузить корабль, который оказался нам по средствам, иначе обрекли бы себя на худшее во время пребывания на юге. Вахта выдалась совсем не скучная. Из-за сильной качки угольная пыль проникла в трюмы и смешивалась с керосином в жирные комья, которые обычно легко проходят через шланг помпы, сейчас, при сотнях тонн груза на палубе, вода прибывала быстрее, чем с ней успевали справляться полузабитые помпы. Выход был один — прибавить ходу, чтобы от тряски заработал большой насос на главных машинах. Я так и сделал, вопреки своему желанию и основным правилам мореходства. Палубу, естественно, стало заливать всё больше, и я, лишь для того чтобы не снесло мачты, снова замедлил ход — вода в трюме незамедлительно поднялась.

Я пошёл со следующего козыря — поставил всю вахту к ручным помпам, но и они были забиты если не целиком, то частично. Пустили в ход все помпы, и ручные, и паровые, но вода в кочегарке продолжала прибывать. В 4 часа утра всеобщими усилиями убрали фор-марсель, оставив лишь минимум парусов.

Ветер усилился до штормовой силы (11 баллов из 12 возможных), поднялась такая волна, какая бывает только в южных пятидесятых. Всех подвахтенных поставили к помпам; работа — хуже не придумаешь, стараешься так, что они ходуном ходят, а вытекает лишь тоненькая струйка. Некоторое количество угля пришлось выбросить за борт — надо было расчистить место на корме вокруг помп, я же занялся спасением сорванных ящиков с керосином, болтавшихся в воде на палубе. Из подветренного фальшборта выломал пару досок и таким образом освободил выход волнам, а то они при откате с силой хорошего водопада устремлялись через поручни и грозила смыть кого-нибудь за борт. Наплавался я в этот день вдоволь. Каждый спасённый мною ящик перенесли на наветренную сторону полуюта, чтобы выровнять судно. Оно безумно ныряло, и несчастных пони, хотя они и стояли в укрытии, нещадно бросало из стороны в сторону. Те, что находились по подветренному борту, при сильном крене в их сторону, вызывавшем чрезмерное напряжение передних ног, не могли устоять. Отс и Аткинсон с мужеством троянцев старались облегчить их участь, но всё равно к утру одна лошадь околела, а одну собаку смыло волной. Собак, намертво привязанных на палубе за ошейники, то смывало с неё, то приносило обратно, часто надолго с головой накрывало водой. Мы всячески старались поднять их повыше, но разве от моря спасёшься? Кают-компания превратилась в болото, как и наши койки со всем, что на них лежало, — чистой одеждой, книгами и т. д. Это нас нимало не заботило. Но вот вода проникла в топки и погасила огни, тогда-то мы впервые поняли, что судно в опасности, что оно постепенно наполняется водой. Оставшись без помп, мы схватились за вёдра, на которые махнули было рукой, и принялись вычерпывать воду. Открыть бы люк — мы сразу бы прочистили насосный колодец.