Александр Куницын - Служат уральцы Отчизне

Долго ныло сердце Валерия после этого письма. Жаль было Загира, хорошего парня, с душой, открытой настежь, и оттого, может быть, в чем-то незащищенного в обычных житейских обстоятельствах. Трудно ему придется теперь, хватит лиха… Но вместе с тем Валерий после получения письма особенно остро сознавал: он не одинок, на него смотрят друзья, верят в него. Все вместе они как бы в круговой обороне. И если он дрогнет, подведет остальных. Отступать ему нельзя.

Последняя операция, едва не ставшая роковой, оказалась одним из самых тяжелых испытаний, выпавших на долю Буркова. Исход ее зависел не только от искусства замечательных врачей клиники, душевно щедрых людей, но и от воли к жизни самого Валерия. Судьба бросила ему вызов, не покориться ей — вот что значила для него эта операция.

Итак, 15 октября меня повезли на операцию. К этому времени я уже был, как затравленный зверь (как в песне Высоцкого про охоту на волков). Медсестра рассказывала про то, как у них лежал два года назад вертолетчик с подобным диагнозом. Симптомы, как у меня. Жена, увидев его в таком состоянии, бросила.

Каузалгия — это поражение симпатической нервной системы. Боль огненная вспыхивает в руке, а потом и во всем теле от малейших внешних раздражителей: от яркого света, теплой пищи, когда что-то мельтешит перед глазами (кино не посмотришь), когда кто-то приближается к тебе, нельзя даже дотрагиваться до себя, переворачиваться в постели и т. д. Выход один: неподвижно лежи в темноте, в холодной воде.

Я к моменту операции настолько свыкся с болью, что мне казалось, по-другому быть не может. Я чувствовал, что если и эта операция не поможет, на другую меня не хватит. После двух неудач я уже как-то мало верил, что очередной визит под нож хирурга что-то изменит, вернее, морально готовил себя к худшему и, в принципе, готов был к тому, что боль останется.

Когда меня увозили из операционной, я помню, врач спросил, есть ли боль. Я ощупал себя — вроде бы не чувствую. Затем я ушел в аут. Вообще, эта ходка на операционный стол была для меня самой тяжелой. Пролежал без сознания почти сутки.

Утром, когда очнулся, пришли врачи с аппаратом — делать снимки легкого: резали рядом, могли задеть, так что им это надо было проверить. Когда меня стали приподнимать, я почувствовал резкую боль в области почек. От неожиданности я даже крякнул и упал навзничь. Попробовали снова, опять дикая боль — легче два раза подорваться на мине. Кроме того, мне стало трудно дышать. Из груди стал вырываться хрип, потом какое-то клокотанье. В общем, стал задыхаться. Я чувствовал, как при попытке вдохнуть от боли у меня расширяются глаза (в таких случаях говорят «вылазят из орбит»). Я стал уходить в аут. Тут, я помню, мне стало так обидно… И руку, наконец, вылечили, и вот теперь опять что-то… Стало мутиться сознание, я почувствовал, что теперь, кажется, действительно близок к смерти. Последнее, что помню, это топот ног и голос, кто-то спрашивал: «Давление?» — «От 70 до 0!»

Очнулся я опять в операционной. Приподнялся, увидел врачей, снующих туда-сюда, и профессора Булгакова. Он спросил меня о самочувствии. Я ответил: вроде бы ничего. Профессор сказал: «Ну и напугал ты нас, думали — уже все! Мне позвонили, и, представь себе, бежал так скоро, что у трамвая упал и разбил себе колено». Он задрал штанину и показал ссадину. Профессор сказал, что у меня произошел пневмогемоторакс, то есть кровоизлияние в легкое и попадание воздуха.

Потом я опять потерял сознание и очнулся только вечером. Когда открыл глаза, снова увидел профессора. На его тревожный вопрос о самочувствии я ответил: «Такого красавца, орла и героя не должно убить ничего…» Я эту песенку частенько напевал. Булгаков сказал: «И в самом деле, героя…» Я возразил ему: «Какой же герой, чуть не заплакал сегодня утром…» Было дело, одна слезинка прокатилась по щеке, может, от натуги — сдерживал крик.

Описывать дальше мои злоключения — вот уж точно, беда не приходит одна — долгая история. После реанимации меня перевели в легочное отделение, откачивали кровь — процедура не из приятных…»

Восемнадцатого ноября, через месяц после операции, Валерий благополучно перенес последнюю процедуру — откачку крови из легкого. Температура, подскакивавшая на дню по несколько раз, подчас до сорока градусов, наконец, спала.

Но после всего пережитого он на целых три дня впал в состояние полной депрессии. Подолгу лежал без движения, не притрагивался к еде. Не хотелось ни с кем говорить, а ведь прежде, как бы худо не было, он не оставался в стороне от палатного «трепа». Товарищи забеспокоились:

— Ты, Валера, подвигался бы хоть чуток. Физо поделай…

Но Бурков не реагировал…

Привыкший постоянно анализировать свои ощущения, он попытался разобраться в том, что называется внутренним состоянием. Представилась его взгляду, обращенному внутрь себя, довольно неожиданная картина, как обрывок странного сновидения.

«Вот гора… Человек знает, ему сказали, что если он взберется на нее, то станет счастливым. И он ползет, лезет в гору, ломая ногти о камни, сдирая кожу на коленях, голодает, страдает от холода. Вот осталось несколько метров — рукой можно дотянуться до макушки горы. Всего несколько шагов… И вдруг он срывается и падает вниз, набивая себе шишки, ссадины.

Человек ожесточается и снова лезет в гору, и снова срывается вниз, рискуя разбиться. Лезет в третий раз, и снова неудача. Лезет в который раз. И казалось бы, ничего, камня на камне не должно остаться от веры, которая была в нем вначале, в то, что он доберется до вершины, но все равно какая-то сила заставляет его ползти вверх.

В конце концов он побеждает все-таки и оказывается на вершине. Но ощущения счастья нет. Есть только страшная усталость, одно безмерное желание: просто лечь и чтобы тебя оставили в покое».

Но не с руки было Валерию довольствоваться покоем. Да и покой этот был, можно сказать, больше наружным, на взгляд со стороны. Главная вершина была впереди, и нельзя было ослаблять волю.

Однажды, когда, как обычно, за десять минут до отбоя к раненому подошла медсестра и предложила сделать обезболивающий укол, Валерий отказался:

— Не надо, Лена.

— С чего это вдруг? — удивилась сестра.

— Я знаю, ты очень добрая… Но самое худшее позади, и пришла пора отвыкать от наркотиков.

— Хорошо, Валера, я скажу врачу, пусть отменит…

Пришел врач, которого позвала медсестра.

— Не было еще случая, чтобы раненые сами отказывались от обезболивающего. У тебя, Валерий, сильная воля.

— Рука уже не болит. Остальное — терпимо. А у меня просто нет предрасположения ни к алкоголю, ни к наркотикам.