Всеволод Кочетов - Собрание сочинений в шести томах. Том 6

— А кино? Бар? Они тоже, вижу, под эмблемой труда: серпа и молота.

— Они кооперативные. Принадлежат нашему рабочему классу. Поднимемся к нам, наверх!

Нет, здесь уже не так, как у партийного комитета в Л’Акуиле, где две или три комнатушки под низкими потолками, и даже не как у коммунистической секции и итальянском парламенте. Здесь большие, светлые комнаты. Это комнаты для занятий различных кружков, в том числе и кружка старых партизан, участников Сопротивления. Есть большая библиотека, есть зал для собраний и заседаний. По стенам — фотовыставки. Полы исшарканы подошвами рабочих башмаков: людей в этом доме всегда много.

Товарищ в темно-синем костюме, поначалу сдержанный, суховатый, настороженный, мало-помалу втягивается в беседу, расстегивает пиджак и распускает галстук, поскольку жара в этот день стоит изрядная. Понять его настороженность нетрудно: мало ли кто ездит, зачем, с какими целями! Под боком сидят Фальк и Бреда с их армией подручных, фискалов, провокаторов. Недавно — «Вот взгляните на эти снимки!» — фашисты из Милана затеяли было митинг-демонстрацию в Сан-Джованни. Решили поговорить с народом. И хотя их шайку охраняли буквально сотни полицейских, рабочий класс неплохо разобрался в обстановке. Сошлись партизаны, металлурги, машиностроители. Фашистам рта разинутъ не дали, выбросили их за пределы «нашего итальянского Сталинграда», как жители Сан-Джованни называют свой город. Сталинград для них — синоним стойкости, мужества и победы.

Имя товарища, сбросившего темно-синий пиджак, — Джулио Кеккини. Он сух и насторожен только первые десять — пятнадцать минут. Это жизнерадостный человек, участник Сопротивления, пропагандист и организатор, убежденный, пламенный, неутомимый.

Оп тоже втискивается в автомобильчик Джанкарло, и мы не спеша едем по улицам Сан-Джованни. Время дня такое, когда первая смена на заводах уже закончила работу.

— Сейчас любого из наших активистов вы можете найти в том или ином баре. — Джулио поблескивает по сторонам стеклами очков. — У каждого свой бар постоянный. Что там делают? Пожалуйста, посмотрим. Остановись-ка здесь, Джанкарло!

Мы заходим в бар на скрещении двух прямых длинных улиц. Над стойкой конечно же серп и молот. Возле стойки почти никого. Зато в следующей комнате — в небольшом зале со столиками — народу полно. Одни взрывчато, в полном соответствии со своим итальянским темпераментом, шумно спорят. Другие шлепают картами о пластмассовые столешницы. Третьи углубились в газеты.

Джулио всем знаком, все его знают, к нему подходят, о чем-то расспрашивают.

— Каждому что-то надо, — поясняет он мне, — Это активисты из районов деятельности того или иного кружка. Они работают с населением. Что делают? Ну, например, распространяют коммунистические газеты и книги. У людей всегда есть вопросы. Отвечают на них.

Подошли два крупных, уже немолодых, но полных сил и энергии человека. О таких иначе не скажешь, как здоровяки.

— Братья, — сказал Джулио.

Когда братья-здоровяки узнали, что я советский писатель, один из них потащил меня к столу, усадил и потребовал, чтобы я его выслушал.

— Вы знаете, кто такой Фильтринели? Ну, конечно, знаете! Я вам задаю вопрос такого типа, какие риторы задавали друг другу две тысячи лет назад на римском форуме, не нуждаясь в ответе. Этот человек состоял в коммунистической партии. Он издатель. И он полагал, что можно исповедовать коммунистические идеалы и одновременно выпускать в свет такие штуки, как роман «Доктор Живаго». Я у него работал шофером и однажды высказал ему все, что думаю о его двурушничестве. Что ж, пришлось уволиться от синьора, от господина товарища. Я человек рабочий, в коммунистов-капиталистов я не верю, как меня ни уговаривай верить в них и обожать их.

Снова колесим по улицам Сан-Джованни. То видим надписи «Фальк, Фальк», то изображение серпа и молота, то «Марелли», то опять серн и молот, то «Бреда», то вновь эмблема труда и единения трудовых классов.

— Борьба идет, борьба, — объясняет Джулио. — Капиталисты изо всех сил стремятся проглотить, слопать наши кооперативы. И кино прихлопнуть, и книжный магазин — у нас есть такой, — и пиццерии, бары. Капиталисты располагают богатейшим опытом конкурентной борьбы, пожирания сильным слабого. Но мы не сдаемся, как не сдавался Сталинград. Видимо, не такие уж они сильные, а главное, не так уж слаб наш рабочий класс.

На очередном перекрестке мы остановились рядом с мотороллером, на котором ехали двое. Джулио и седоки мотороллера дружелюбно поприветствовали друг друга. Завязался короткий, но страстный разговор. Потом Джулио передал его содержание.

— Это ребята из внутризаводской комиссии, которую рабочие избирают для борьбы за их интересы. Оба работают у Марелли. Говорят, что назревает острый конфликт с хозяевами. Возможна забастовка. Спешат на собрание.

Наконец мы подъезжаем к небольшому красивому зданию среди зелени. То ли это вилла, отделенная от окружающих ее скучных городских домов садами, то ли ресторан, стремящийся походить на загородную тратторию. Оказывается, что все это — и здание и сады вокруг него — принадлежит Ассоциации, или Союзу, участников Сопротивления. Мэр в Сан-Джованни — коммунист, и городские власти должным образом позаботились о бывших своих партизанах. Мы устроились за столиком в саду среди благоухающих кустов и деревьев. К одному столику придвинули второй, третий. Собралось с десяток человек, появились бутылки с прохладным пивом.

— А может быть, аперитив? — предложил человек с волевым лицом римского трибуна, в крупных, отлитых как бы из металла чертах. — «Аперитив Ненни»?

Все почему-то весело рассмеялись. Я спросил, почему.

— А потому, что так у нас называют известный аперитив «Россо Антико», то есть «красное старое» — бывшее, словом.

Надо отдать должное, мои собеседники хотя и в шутливой форме, но очень точно и ясно определили современную позицию тех социалистов, которые идут за Пьетро Ненни, порвавших связи с коммунистами: «бывшее красное».

Человек с лицом римского трибуна назвал себя:

— Марио Терацци.

Ему около шестидесяти, он сражался с немецкими фашистами, один из руководителей Союза бывших партизан.

— Нас многое беспокоит, — говорит Терацци могучим голосом. — Мы уже немолодые. Мы уйдем туда!.. — Он указывает глазами в небо. — А кто будет продолжать начатое? Нас беспокоит наша молодежь. Мы хотим, чтобы она была воспитана на боевых традициях итальянского рабочего класса. Я счастлив, что у меня в свое время были хорошие наставники. Под воздействием их идей я, итальянский солдат-оккупант, ушел к югославским партизанам и сражался в их рядах против фашизма, против империализма, независимо, чей то был фашизм — итальянский или немецкий. И я хочу, чтобы и молодые наши умели на явления жизни смотреть с интернациональной, с пролетарской точки зрения. Мы не сидим сложа руки, нет. Мы много занимаемся нашими молодыми кадрами. Что делаем? Рассказываем им о нашей жизни и борьбе, стараемся почаще встречаться с ними. Мы совершаем с ними походы по местам былых боев. Иной раз даже отправляемся в Германию, в Западную, понятно, в бывшие концентрационные гитлеровские лагеря. Пусть молодые ребята собственными глазами смотрят на машину уничтожения людей. Кстати, в последний раз, побывав там, я был изрядно обескуражен. В одном из подобных лагерей, куда мы, бывало, езживали, уже нет ни омерзительных печей, ни жутких камер пыток. Ничего обличающего. Всюду клумбочки, цветочки. Этакий райский уголок. Оставшиеся в живых гитлеровцы неплохо поработали, чтобы в своих лагерях-музеях тихо-тихо кандалы и плетки заменить гортензиями и флоксами.