Всеволод Кочетов - Собрание сочинений в шести томах. Том 6

В боевых схватках, в будничных делах люди растут, крепнет их воля, утверждается характер. Многие из бойцов настолько выросли, что подают заявления о приеме в партию и в комсомол.

Много можно порассказать о людях скромной, будничной военной профессии — саперах. Но всего не перескажешь, а хочется только напомнить ленинградцам, что люди эти в едином строю с пехотинцами, танкистами, артиллеристами, летчиками сражаются за город Ленина. Они готовятся к еще более жестоким и беспощадным боям».

Работа над полосой подходит к концу. Все в ней есть: и обзорная статья больших начальников, и рассказы старших командиров о младших командирах, и описание будничных боевых дел тружеников войны — саперов, и даже «боевым эпизодам» мы отвели место; наконец, сообща придумана «шапка» к полосе: «Обрушим всю мощь нашего оружия на фашистских гадов!» И все-таки полоске, видим, явно чего-то не хватает. Вновь и вновь перечитывая подготовленные нами материалы, в статье А. Королева и А. Гроня натыкаемся на строки, нашими же карандашами и записанные, но как-то ускользнувшие от внимания: «Стоит побыть в окопах одну ночь, чтобы убедиться в этом». В чем в этом? Да во всем, о чем мы взялись рассказывать читателям своей полосой. И как раз этой-то ночи полосе и не хватает. Ночи в окопах.

Метет, постанывая, злая поземка, метет и метет по открытой всем ветрам стылой приневской равнине. Идем узкой тропочкой, протоптанной в снегу, петляющей лощинами, канавами, редкими кустиками. «Козлик» наш остался далеко позади, в нескольких километрах от Рыбацкого. Серафиму Петровичу дан строгий наказ встречать нас завтра рано утром на том же месте, где мы покинули машину. Идем в шинелях, в шапках-ушанках, в сапогах, в которых портянки навернуты двойным плотным слоем. Поначалу было холодновато, и мы прибавляли шагу. Постепенно разогреваемся от трудной ходьбы на ветру и по снегу, по пересеченной местности и в темноте. Приходится шаг сбавлять.

Справа от нас окраины Ленинграда. Их не видно, они только угадываются. Слева — линия нашей обороны, а за ней — тоже во мраке — немцы. Над их окопами то и дело медленно всплывают, медленно горят и медленно гаснут ракеты.

Мы идем вкось к нашей передовой линии, так, чтобы выйти к ротам и взводам возле насыпи Витебской железной дороги, левее Шушар, к самому Пушкину. Слева от нас остаются Московская Славянка, совхоз «Пушкинский», то, что полковник в оперативном отделе штаба армии когда-то назвал: «Какая-то сельскохозяйственная станция» — наша ЛОООС (Ленинградская областная овощеводческая опытная станция) — и примыкающая к ней территория бывшей Царскосельской радиостанции, по которой передавались миру первые декреты Советской власти.

Часам к десяти вечера добираемся до насыпи, находим блиндаж КП батальона, врытый в железнодорожную насыпь. В блиндаже топится печурка, от нее тепло.

— Только с наступлением темноты затапливаем, — говорит комбат в меховой безрукавке. — Днем мерзнем, ночью отогреваемся. Днем никак не затопишь: расшибут из тяжелых орудий. Где-то за Павловском у них есть железнодорожные артустановки очень крупных калибров. Дадут по дыму из трубы одну штуку — и нет нашего блиндажа.

Он посылает с нами провожатого-красноармейца, и мы все трое вскарабкиваемся на крутую насыпь Витебской дороги. Близко слева удивительно ясно слышится в морозном воздухе неожиданно возникшая музыка. Звучит голос Леонида Утесова: «Товарищ, мы едем далеко, подальше от нашей земли».

— Тут по соседству Детскосельскнй вокзал, — объясняет красноармеец. — Немцы поставили там радиоустановку. И к тому же еще устроили несколько дотов и бьют вдоль насыпи из крупнокалиберных пулеметов. Они же знают, что мы ночью ходим через насыпь.

Утесов поет: «На палубу вышел, сознанья уж пет, в глазах у него помутилось». Тоскливо, чертовски тоскливо звучит старая матросская песня над промороженной, мертвой равниной. И тут в нее вплетается деловито-неторопливый стук только что упомянутого пулемета крупного калибра. Он простучал, и провожатый наш торопит:

— Скорее, скорее!..

Вскакиваем, спотыкаясь о занесенные снегом рельсы, перебегаем через насыпь, скатываемся по ту сторону ее, в низину. А Утесов все поет: «Напрасно старушка ждет сына домой. Ей скажут, она зарыдает…»

Итак, мы в расположении роты, где командиром младший лейтенант Герасимов и политруком товарищ Васин. Находим их в тесном блиндажике, который скорее просто нора в земле, с трудом выкопанная в склоне водоотводной канавы и накрытая землей по одному тощему накату бревен. Сидят в ней на полу, на слежавшемся сене. Никогда, конечно, не раздеваются. Видят друг друга при свете коптилки, помещенной в нише, которая выдолблена в степе. Днем из блиндажа высовываться не думай: с высоких НП в Пушкине немцы различают даже вход в нее. Вокруг все забросано минами — густо чернеют проплешины разрывов, лежит исковерканная, развороченная земля.

Вперед к Пушкину от землянки ведут изломистые колена окопов; в них стрелковые и пулеметные ячейки, блиндажи и ниши для укрытий. Днем это снежное поле мертво. Слышны на нем только разрывы мин и снарядов. А ночью оно оживает. Ночью происходят смены нарядов. Ночью сюда доставляют пищу. Как раз незадолго перед нашим приходом, то есть часов в десять вечера, принесли в молочных бидонах обед и ужин, к рассвету доставят завтрак.

— Немцы эти часы знают. — Младший лейтенант Герасимов сворачивает цигарку. — Аккурат в это время они устраивают форменную охоту за кухнями, которые подъезжают к расположению батальона с той стороны насыпи. Дают такой огонь по дорогам, по канавам, что поварам и ребятам с бидонами туговато приходится.

— Снарядов гансы не жалеют, — добавляет политрук Васин. — Лишь бы измотать нас, выкурить отсюда. Мы у них под самым носом. До Пушкина считанные сотни метров. Видите, какая у нас землянка? Кротовая нора, верно? Если бы этого сена не было, хоть помирай. Наша братва в свои ниши таскала его из стогов, которые, на счастье, стояли тут неподалеку. Немцы увидели и давай бить по стогам зажигательными. Один спалили. А второй какой-то прочный оказался: стоит и стоит. Сотни полторы снарядов кинули гансы в него за три дня. А пока вот так старались, мы его и перетаскали.

— Ну, мне пора, — спохватывается Герасимов, при свете коптилки глянув на часы. — Пойду сменять боевое охранение.

— Это где же? — интересуемся мы.

— А там, возле самых немецких траншей.

С командиром роты, конечно же, увязываемся и мы. Иначе, думается нам, полоса будет бедной, бледной и, главное, неправдивой.

Семерых красноармейцев младший лейтенант ведет туда, на снежную равнину, раскинутую впереди окопов; где-то там, в снегу, и лежит оно, боевое охранение роты. Когда кончается ход сообщения, быстренько, пригибаясь, перебегаем лощинку, перепрыгиваем через но мерзнущий в торфянике ленивый ручей и крадемся дальше неглубокой канавой, тоже стараясь не торчать в полный рост на темной равнине.