Всеволод Кочетов - Собрание сочинений в шести томах. Том 6

Иного выхода не было. Пришлось конфликт кое-как уладить и уплатить пятьсот рублей за литр молока с посудой.

На обратной дороге Бойко все время ворчал на ту тему, что он-де, если бы не я, непременно прикончил эту старую жабу.

Вечером к нам с Верой по дороге из редакции зашел Семен Езерский. Он развернул передо мной сверстанную полосу нашей «Ленинградской правды» и указал на передовую, закапанную жирными рыжими пятнами.

Оказывается, с 20 ноября еще раз снижены нормы выдачи хлеба по карточкам: рабочим — 250 граммов, служащим — 125. Дошло-таки дело до той памятной если не «осьмушки», то «четвертки» давних голодных времен, за которой мы с матерью становились, бывало, в хвост возле пекарни в нашем Новгороде с ночи. Но в Новгороде к той «осьмушке» или «четвертке» и еще кое-что было: у окрестных крестьян на «городские вещи» можно было выменять и картошку, и творог, и зерно для каши. А тут, в окруженном Ленинграде, больше в общем-то ничего и нет. «Четвертка» чего-то черного, тяжелого, только называемого хлебом.

И вот по поводу этого нового снижения Езерскому поручили написать передовую, в которой бы он объяснил все ленинградцам и призвал их мужественно перенести новое испытание.

Я пробежал глазами то, что он написал.

— Что ж, Семен, хорошо. Как всегда, ты написал хорошо. Люди поймут.

— Хорошо? — сказал он со злобой. — А это что? — И палец его уперся в рыжее пятно, в одно из тех, которыми была испещрена передовая. — Это у него из чашки сюда капало, когда он читал и одобрял.

Я понял, что капли эти — капли какао. Я понял и кто такой он, запирающийся в своем подземном кабинете-блиндаже. И в моем представлении они встали рядом: этот он и наша с Михалевым квартирная хозяйка из Усть-Ижоры. Разница была лишь в шелухе, покрывавшей их снаружи, как покрывает она луковицу. А набраться терпения, посдирать все шелушины одну за другой — то там, в середке, они одинаковые. Только бабка откровенней. А этот — прожженный лицемер.

Назавтра представители профсоюзной организации редакции вручили мне две большие плиты жмыха из подсолнухов общей площадью примерно в квадратный метр.

— Это твоя и Верина доля. Мы раздобыли кое-где для коллектива.

Нельзя сказать, чтобы такая пища могла считаться диетической при остром воспалении почек. Я долго и сосредоточенно рассматривал обе плиты, которые в случае чего могли бы стать и надгробиями над каждым из нас. Я вновь вспоминал голодные годы гражданской войны. Да, мы тогда тоже едали эти жмыхи. Но мамаша моя была большой кулинаркой и умела делать с ними что-то такое, отчего грубый, каменный жмых превращался в ее руках чуть ли не в деликатес. А тут? Что с ним делать?

Подошел Коля Внук, сказал:

— Слушай, моя мама ходит на толкучку. Хочешь, я попрошу ее обменять это на что-нибудь получше?

— Конечно, Коля. Большое тебе спасибо. Здорово будет, если что-нибудь получится из обмена.

Три дня не было ни слуху ни духу ни о жмыхе, ни о Колиной маме, ни о самом Коле. Он пришел наконец, смущенный, виновато улыбающийся.

— Ты меня извини, старик, — сказал он. — Мама в тот же день обе твои плиты отдала за бутылку портвейна «три семерки». Но мой четырехлетний сынишка, оставшись один в доме, выковырял пробку, да, видно, сладкое содержимое бутылки здорово пришлось ему по душе. Всю ее и выдул. До сегодняшнего утра мы его не могли привести в себя. Сегодня проснулся. Перепугались чертовски. Прости, старик.

Итак, только один вид диеты возможен в эти дни в нашем Ленинграде — голодная. Но лечит ли она?

Там, где идут и идут, не прекращаясь, тяжелые бон за Кировскую дорогу, мы нашли своих старых знакомых — ополченцев Московской заставы: рабочих, инженеров, партийных работников с «Электросилы», «Скорохода», мясокомбината… Недавние ополченцы, правда, уже не были ополченцами. И армия народного ополчения и дивизии, из которых она состояла, уже давно выполнили свою огромную роль. Армии не было, а дивизии — одни расформировывались, другие переформировывались.

Таких дивизий, как мы знаем, в дни прорыва немцев на Ленинград было создано десять. 1-я ДНО геройски сражалась под Лугой, оттуда трудно отходила вдоль Витебской железной дороги, непрерывно попадая в окружение. В частности, и для ее выручки громила врага в лесах под Ново-Лисином дивизия полковника Бондарева, когда мы туда приезжали в первых числах сентября. 1-я ДНО в ходе боев понесла слишком большие потерн, чтобы остаться самостоятельным соединением; ее бойцы и командиры, вырвавшиеся из болотистых лесов, влились в состав других частей. 2-ю гвардейскую ДНО тоже расформировали: оиа, как говорят в таких случаях, истекла кровью под Красногвардейском, Тайцами и Пушкином. Не стало и 3-й ДНО, разбросанной по частям на разные участки фронта и тоже вконец истрепанной в контратаках и атаках августа — сентября.

Зато семь остальных дивизий народного ополчения, прошедшие беспощадную закалку огнем, были преобразованы в кадровые дивизии Красной Армии и получили другие, армейские номера.

Наша 2-я ДНО, на позициях которой на реке Луге, за Веймарном, мы услышали первые залпы войны, была переброшена из-под Петергофа, с ораниенбаумского плацдарма, называемого сегодня «Ораниенбаумским пятачком», и находится в составе 55-й армии. Номер ее — 85-я. Бывшие ополченцы сидят в окопах, в землянках, дотах, блиндажах. На равнине за Спиртстроем, перед рекой Тосной, — сотни нор в снегу. Это входы в подземные жилища. Днем вокруг них рвутся снаряды и мины, а ночью прямо из-под земли летят рыжие искры из железных труб земляночных печурок.

В одной из землянок сидит Степан Бардин, тот ополченец, который пришел во 2-ю ДНО прямо из фабричной скороходовской газеты.

— Степан Михайлович?

— Так точно. Он.

Улыбается по-прежнему добро, мирно, смотрит спокойно голубыми глазами. В петлицах у него «шпалы». Он комиссар стрелкового полка. Прежде чем занять такую высокую должность, Бардин успел побыть и политруком роты и комиссаром батальона.

Это уже не только кадровый политработник, по и командир. Ему пришлось даже покомандовать своим полком.

С интересом слушаю рассказ Бардина.

— Ну вы помните, конечно, как мы воевали в лесах за Веймарном? При полнейшей нашей безграмотности в военном деле и то держали немца на берегу Луги почти месяц. А в сражении с 8 по 13 августа положили там не одну сотню солдат и офицеров наступающего врага. Когда это было! В самом начале войны. А теперь мы многому научились. Мы уже не те.

То, что он говорит дальше, можно было услышать прежде лишь от опытных кадровых майоров да полковников, окончивших соответствующие учебные заведения, повоевавших на Халхин-Голе или в зимнюю финскую кампанию, а то и значительно раньше — в гражданскую войну.