Евгений Рудашевский - Намаскар: здравствуй и прощай (заметки путевые о приключениях и мыслях, в Индии случившихся)

В храме для просмотра открыт лишь первый этаж – тесная комнатушка со статуей Будды. Подъём лестничный перекрыт. Статуя кажется нелепой – чересчур цветастой (нелепы розовые губы и фон из синего ковра), но это не мешает паломникам часами лежать перед ней в молитвах глубоких, дурманящих.

За храмом – отгороженное дерево Бодхи. Оно выращено из отростка от отростка от того дерева, под которым Сиддхартха Гаутами некогда «просветлел». Произошло это зде́сь (так указано на табличке); исходное дерево давно погибло. Паломники фотографируют друг друга молящимися на фоне храма и уставленных тут камней с отпечатками от стоп Будды. То, что отпечатки эти получились именно в камне, удивляло не так крепко, как проявившиеся в них украшения и то, что отпечатки эти – полуметровой длины.

От дерева и следов Будды охранники настойчиво гнали попрошаек, нищих. Гнали палками.

Во всяком индийском городе нас нередко утомлял какой-нибудь тихий преследователь. Показывал сторонние интересы, но ритм нашей прогулки повторял откровенно. Новый сопроводитель отыскался в саду при Махабодхи. Был он с нами двадцать минут; потом, так и не объявив своих чаяний, пропал. Странные люди. Подобной слежкой мы уже не беспокоимся.

В саду перед храмом – тенистые деревья; сотни ступ [23] , статуй, и всё это культовым считается, всему этому молитвы отданы и почёт. Некоторые из буддистов (их здесь увидеть можно разных: от худых и тёмных из Вьетнама до обильных в теле и светлых – из Японии) стелют коврик в любом понравившемся проходе и начинают по нему вытягивать поклоны, шепчут мантры. Поблизости – суета белок, муравьёв, туристов, монахов; молитвам это не мешает. Здесь, словно заговорённые, выгуливаются от столбика до столбика ламы, которым утомительное однообразие не то покаянию, не то размышлению служит.

В стороне ото всех, под старым деревом, нам улыбнулся охранник. Он пытался продать нам лист с дерева Бодхи. Не желая скупать палую листву, я всё же спросил о цене. 60 рублей. Недорого. Позже ко мне от дерева Бодхи (точнее, от дерева из отростка от отростка от дерева Бодхи) сорвало листок. Упал в метре от моих ног. Не думал я поднимать его. Но когда заметил, с какой резвостью к листку этому сдёрнулись сразу три паломника, сообразил ценность его и выказал ловкость – изогнувшись, схватил паданок наперёд всех. Сохраню его для воспоминаний.

Погода устроилась славная. Облака спрятали солнце, отчего не было жары, но светло было вполне. Я потел обильно – выходили вчерашние литры.

Вокруг храма тянулись балюстрады с барабанами – провернув один, можешь зачесть себе в прочтение написанную на нём молитву [24] . От сильного толчка крутится барабан не меньше пятидесяти раз, а барабанов таких тут больше сотни; значит, поломник может без сомнений принять на себя в день несколько тысяч прочитанных мантр – и нет важности разуметь, что же такое в точности на барабанах указано. Главное, чтобы помыслы были чистыми. Желая карму свою почистить, занялись мы кручением барабанов – круг сделали полный, но тогда узнали от одного из монахов, что идти надлежало по часовой стрелке (мы шли – против). Так что нам не зачлось.

В стороне от Махабодхи – пруд, заросший тесно ряской, но обитаемый сполна (по размерам – не больше двадцатипятиметрового бассейна). Здесь легенды указывают медитацию Будды, при которой от ливня укрыл его змей своим телом широким. Скульптура в центре пруда поставлена соответствующая; змей – такой же рыночно-пёстрый, как Будда в Махабодхи; формами похож на чудище из китайских мультфильмов [25] . Удивителен кич такой в близости других, менее выделенных, но приятных по цвету и обработке скульптур (расставлены они по саду, в кустах спрятаны).

Осуждение такое нельзя повторить о могучем Будде, выставленном за японским монастырём (полтора километра от Махабодхи). Нам приглянулся он ещё издалека. Серый гигант с воинственным лицом. Ограждение за спиной Будды ощетинилось осколками твёрдого стекла (они были закреплены в бетон) – подобное я видел только в концлагерях. Ограду такую здесь, подле памятника, объяснить нам не сумели даже монахи нашего тибетского монастыря (равно как не сумели они указать, отчего стопы у Сиддхартхи выросли столь большие).

День закончился прогулками по монастырям, из которых японский понравился нам больше прочих – своим приятным, чистым видом.

…

Перед отъездом на вокзал у нас с Олей обозначилась одинаковая температура в 36,9 °C. Причин этому мы не знаем. Олю потягивает слабой тошнотой.

В 20:30 я вышел искать моторикшу. 115 рублей. В 21:00 мы уже сидели на перроне.

…

Вычитал сейчас (в поезде) анекдот индийский: «Нищий мужчина стоял на углу Парковой улицы в Калькутте; он протягивал две руки, и в каждой – чаша. Прохожий бросил в одну из чаш монету и спросил: «Зачем тебе вторая чаша?» Ответил ему нищий: «Бизнес мой в дни последние хорошо идёт. Вот и решил я филиал открыть [в оригинале – branch office]» {19} .

(Из письма Алексея Салтыкова: «Мы бросили якорь перед Калькуттой. С первого взгляда город похож на Петербург: река, широкая, как Нева, ряды европейских зданий с большими промежутками, низменная местность и целый лес мачт. Но какая жара, какая духота» {20} .)

Одиннадцать часов. Ночь. Оля успокоилась. Спит рядом. Желаю ей мягких сновидений. Оле нужна мягкость после всего, с ней претворившегося. Работаю при фонаре. В коридоре – шаги…

(До 1911 года Калькутта была столицей Британской Индии. В названии звучит имя тёмной и яростной богини Кали.)

Ох, безумные дни. Многое случилось. Слов для этого нужно в излишке; ни сил, ни времени нет, поэтому останусь краток.

Вчера абзац я не закончил – вслед «шагам» записанным обнаружил, что Оля не спит. Разговоры начались долгие; лишь к четырём уснула Оля полноценно, но тогда о Дневнике я думать, конечно, уже не мог.

Сейчас всё разрешилось кровью и дождём. Успокоилось. До отъезда в Бхубанешвар – 5 часов. Расскажу в последовательности.

Повелось всё от Бодх-Гаи, когда лежал я в скупости движений, в жару, бредливости. Оля придумала страхов во множестве о том, что болезнь моя окончится печально. Не меньше переживаний случилось от насекомых, виденных нами в излишке, от заразы, которую способны они укусом перенести. Фоном к чувствам этим было томление от жизни неприятной, прежде незнакомой. Нет событий, звуков привычных, и сознанию отдохнуть не в чем – так начиналось утомление, от каждого дня тяжелеющее. Прозрением жестоким для Оли увидеть было, в какой нищете, в каком унижении живут люди. Обглоданные болезнями, калеченные дети; струпья, для подаяний выставленные, зловонье непрекращающееся, всюду – неисчерпные свалы мусора, гнили; испражняются на обозрении мужчины, одурманенные шепчутся подростки, битые до гнойности дрожат собаки; трупы разлагающиеся крыс, подле лавки фруктовой лежащие (прежде всего – их вздёрнутые жёлтые зубы); смрад и темень подворотен, жар густой, выщипывающий глаза по́том; и всё это – в степени великой, в количестве необозримом, бескрайне, непрекращаемо: из города в город; а меж городами и пространства нет пустого – застроено всё, и всё злоуха́ет. К этому – шум нестихаемый от рикш, людей, молитв. И хватают за руки нищие, и здороваются для фотографии совместной, и под ногами разложение вязкое, и гениталии святых, нищих, и с помойки побирающиеся старики, и мухи над заплесневевшим рисом… И страх, что прикосновения, в Агре случившиеся, повторятся вновь. И прочее (такое же потное, грязное, множественное), со всей мнительностью природной умешанное, Олю привело на одиннадцатый день пути к нервности подавляющей. Ослабленный своими бедами и весь посвящённый Индии, я творившегося не приметил.