Евгений Рудашевский - Намаскар: здравствуй и прощай (заметки путевые о приключениях и мыслях, в Индии случившихся)

(Город Старый Гоа иначе назывался Велха Гоа; сейчас южнее найти можно новый город с таким же названием – Velha Goa, отчего бывает путаница.)

Через три часа выходить нам к автобусу до Бомбея. Успею записи сделать о дне сегодняшнем.

Резвости значимой мы не показали – позволили себе отдых. Съездили в Старый Гоа и тем любознательность свою ограничили.

Переезд был двадцатиминутным; о нём скажу лишь то, что сидеть в автобусе индийском сложнее, чем стоять, – сиденья в них тесные (такие, что на двухместность эту могу я рассесться один и твёрдо).

Старый Гоа – это не город и даже не село, это – место . Памятниками тут могучие церкви стоят. Величиной стен и алтарных возвышений португальцы, нужно полагать, утвердиться хотели здесь навечно. Не получилось.

Возле дороги музей устроен, где плиты гербные собраны – из тех, что лучше сохранились; прочие разбросаны по лужайкам, плесени отданы на съедение. Здесь же стоят три церкви-великана (такими кажутся они в сравнении с индийскими храмами).

Вновь подметили мы: туристы в прогулках ограничиваются тем, что предписано путеводителем или гидом; нет им интереса рвануть в сторону – к промзоне, к обрыву, к зарослям. Так, не нашли мы никого в церкви, над рекой Мандови построенной – с видом долгим на заречье, на леса береговые (вышли сюда, проплутав от главной дороги).

Лишь три посетителя случились на развалинах наиболее могущественной (по величине стен своих) церкви португальских времён. Высота церкви показана одной необрушившейся гранью – издали похожей на башню, обглоданную ракшасами. Всё тут в руины обращено, плесенью и растительностью охвачено. Туристам дозволен осмотр малый – протянуты ограничители железные; но сторожа́ в тени сидят, разговорами тешатся, и я без препятствий пробраться мог вглубь лабиринтов старины.

Скользкий пол, ступени; комнатки, палаты. Коридорчики зелёные, в конце которых гущина лесная таится. И было мне забавой, в обваленное помещение пробравшись, представлять здесь жизнь минувшую – как ходили, о чём думали, беседовали тут монахи, сеньоры португальские. Средь них мог быть поборник разума – Богом для безопасности укрывался, а мысли те, что моим созвучны, произносил. Мог ли представить он порушение стен могучих и небрежную прогулку мою, в которой о нём, в полтысячелетия удалённом, размышляю?.. Обида во мне, печаль за миллионы людей, погибших безвозвратно и не узнавших высоты́ человеческих наук, искусств. С какой трепетностью прочёл бы астроном тех лет учебник современный; или химик; или физик. Как бы подивился художник средневековый, фотографию узнав. Путешественник – самолёты, шатлы. Писатель – магазины книжные. Обида во мне за себя, потому что человеческих высот не увижу, не узнаю, каким явится однажды разума торжество.

Набродившись вдоволь по руинам, отправились мы обедать.

В кафе новую странность утвердили для себя от индийцев. Нищие босиком ходят. Это понятно. Люди среднего и низкого достатка в шлёпках, сандалиях ходят. Это понятно. Но почему те, кто одеждой жизнь хорошую показывают, надевают по такой жаре ботинки голенастые – из тех, что беру я в осенние поездки или даже зимние? Это мне непонятно. Быть может, обувью явно дорогой статус здесь особый устанавливается?

Обед был из супа вегетарианского, лапши с овощами, мангового ласси.

…

[Здесь должен я Дневник прервать. Записи последующие сделаны в автобусе ночном; невозможно их понять, если не знать истории предварительной. Сейчас, Дневник перепечатывая в компьютер, должен я всё случившееся восстановить – тогда для этого не было возможности.

Итак, из Старого Гоа вернулись мы в Панаджи – готовиться к отъезду. Вечером, за два часа до автобуса, вышли мы пить чай в прибережное кафе. Поднялись по лестнице, излишне крутой – с высокими серыми ступенями. От столика одного речь русскую услышали – два парня, вида не лучшего, слов неприятных. Сел мы в стороне от них. Чай заказали и салат овощной.

Людно было, шумно. Захотелось мне с парнями русскими поговорить – узнать, как и зачем они здесь живут. Поднялся. Оставил Олю.

– Можно? – спросил я, указав на стул. Мне не ответили. Я сел. Разговор за столиком стих. Парни уныло покачивали в кружках чай. На одном – бейсболка; из-под неё обвисают белые кудри. Другой выстрижен наголо. Татуированные руки; пирсинг в бровях, носу, ушах. Глаза тяжёлые, широкие.

– Вы здесь живёте? Или так – туристы?

– А чё надо-то? – тихо спросил тот, что был в бейсболке.

– Ну если живёте здесь… Интересно – как, зачем. Я тут недавно.

Бритоголовый гикнул. Посмотрел на соседа.

– Тоже хочешь, что ли? – Тот, что в бейсболке, допил чай.

– Чего?

– Ну живём здесь, и дальше чё? – спросил бритоголовый.

Я повторил, что не видел в Гоа русских, что интересуюсь тем, как они тут живут. Глупая затея. Разговор не получался.

Подошёл официант. Поставил мне чашку чая. Он видел, что я пересел. Спросил про салат. Я наскоро показал ему, чтобы салат сюда не приносил.

– Сахарку?

Тот, что сидел в бейсболке, показал на горкой сложенные кубики тёмного тростникового сахара. Я взял один. Размешал.

Спрашивал парней, чем они занимаются, как зарабатывают, откуда приехали. Ответы были бестолковыми.

Нужно уходить.

Парни отчего-то оживились. Поглядывали друг на друга, шутили, смеялись. Давили кулаком губы. Странные… Быть может, под наркотиком. Наконец продолжили свои разговоры (путаные, нелогичные). На меня не смотрели. Напрасная затея. Так просто – с наскока – людей этих не узнать. Здесь нужно быть своим .

Допил чай. Покачиваю кружку.

– Ладно, я пойду.

Ответа не было. На меня даже не посмотрели.

Ничтожное приключение, о котором я не рассказал бы, если б не его последствия.

Спустившись из кафе (русские парни вышли за десять минут до нас), я заметил, что дыхание моё стало излишне глубоким. Горло сузилось. Воздух шумно наполняет лёгкие. Голова кажется высокой. Оля спрашивала о моём неудавшемся разговоре, но я молчал – наблюдал за своими ощущениями. Заподозрил новую болезнь. Теперь что? Очередная малярия? Зачем? Воду пью не ту… Хотя… Так! Мысли путались. При чём тут вода? О чём я, собственно, говорю? Да нет, я молчу. А мог бы говорить. Но что скажешь, если никто не… Так! Я тряхнул головой. Голоса прохожих делались тише, делались громче. Темно. Вечер. Я не уверен в том, что асфальт подо мной твёрдый. Наступаю на него, давлю; он будто и не асфальт, а земля…

– Я громко дышу?

– Что? – Оля идёт рядом, поглядывает на меня.

– Я громко дышу?

– Нет.

– Странно. Мне кажется, что дышу оглушительно.

– С тобой всё в порядке?

– Не знаю.

Наш дом. Отворили калитку. Поднялись в комнату.