Сергей Дубавец - Русская книга

Почти вся толпа, за исключением родственников и приятелей Кулака, переходит налево… Посредник не сказал ни слова: повернувшись на каблуках, будто делая пятую фигуру кадрили, он прошел мужду рядами разделившихся крестьян с одного конца в другой, и та сторона, что была от него налево, естественно стала правою: Сидор Тарасович был выбран в старшины огромным большинством, о чем тут же составлен приговор».

Бунт тем не менее продолжал тлеть, несмотря на эти выборы и на то, что «подбухторщика» Щелкунова выгнали из волости, а остальных высекли…

Но вернемся к колонизаторам, в среду, которая для Н.Ланской и «наша» и «своя», которую она критикует до уничижения, но при этом и знает лучше, и себя от нее не отделяет.

«… когда избрание на должность предводителей дворянства было заменено назначением их, Петр Иванович попал в предводители уездного дворянства, сделавшись в то же время председателем съезда мировых посредников. Эти два одновременные повышения чрезвычайно подняли его в собственных глазах. Перед этим он лихорадочно работал: он вдруг пропадал на несколько дней, и в городе проходил слух, что он ездил в губернию и играл в ералаш с самим Степаном Петровичем. Степан Петрович был фат, многие выражались о нем еще резче, но он знал все привычки и слабости его превосходительства Михаила Дмитриевича, и поиграть с Степаном Петровичем в ералаш было все равно, что получить награду; проиграть ему было еще выгоднее.

Назначенный после губернского ералаша предводителем дворянства, Петр Иванович тотчас же переменил все аллюры: вместо кухарки-бабы взял повара, повесил в гостиной новые драпри, выписал жене рояль и детям бонну. Он даже собирался выписать бильярд, находя игру на бильярде весьма полезной в гигиеническом отношении, но почему-то отложил, решив предоставить заботу о своем здоровье местному клубу.

… вместе с правом именоваться «паном маршалком», добился привилегии дворянского мундира, что для него, человека маленького и незаметного, с отсутствием видных предков, было чрезвычайно поощрительно.

… он облекался в мундир, привешивал шпагу, которую евреи величали «шаблей», украшал свою грудь орденами и, стоя с серьезным лицом перед зеркалом, приказывал подавать лошадей.

… он чувствовал себя таким счастливым, что готов был подать милостыню каждому нищему, хотя и слыхал, что это противоречит ученым теориям политической экономии.

К чести Петра Ивановича, надо заметить, что он поддался искушению не вдруг, уступал шаг за шагом, но, раз решив в принципе, что не брать нельзя… он уже не мог остановиться».

Тем временем на место Лупинского посредником в Волчью волость был назначен Михаил Иванович Гвоздика, который «приехал в западный край с решительным намерением нажиться». Этот Гвоздика ссорится со своим приятелем, опять таки из-за Кулака, и приятель подговаривает крестьян Сосновки против Кулака.

Тем же временем изгнанный Щелкунов «дошел до Петербурга». Оттуда в Сосновку прислали запрос, на который местный писарь ответил, что Щелкунов… «человек… вроде как бы не в своем уме и приключилось ему это повреждение от водки…»

А что в это время крестьяне? Они «решили, миновав посредника, написать просьбу и на этот раз нести ее в губернию самим. Это было дело трудное и даже опасное, потому что Гвоздика не допускал в своем участке никаких отлучек, и ослушники, как настоящие дезертиры, карались самым строгим образом…»

Все-таки не удержусь от сравнений и вспомню в этом месте о беспаспортном режиме в деревне, о военизированной мирной жизни… Не при Сталине это началось. Как, впрочем, и все, что было при Сталине.

«Старый, но еще видный из себя статский генерал Михаил Дмитриевич Столяров удостоил их выслушать, улыбаясь непонятному говору крестьян.

— Guel jargon! — обратился он к Степану Петровичу Овсянскому.

— Impayable! — ответил тот, ничего не слыхав…»

Несколько позже в салоне Степан Петрович вспомнит об этой аудиенции:

«— И потом этот польский язык…, который я, разумеется, опускаю, как совершенно невозможный для передачи».

Аудиенция также не принесла никаких результатов, и наконец бунт созрел. Крестьяне кучей наваливаются на Кулака, срывают с него медаль, отбирают печати. Все уездное начальство едет в Волчью. О Кулаке они говорят — «не принял решительных мер».

Приехав первым в Сосновку, исправник Кирилл Семенович Уланов «начал с того, что немедленно послал в соседнее местечко за старой водкой, потом созвал крестьян и, никого и ничего не слушая, надел на Кулака медаль, провозгласив его первым старшиной в губернии. Бунтарей заковали в кандалы, а прокурор резюмировал: «Вы говорите: правда — как будто уж лучше правды и выдумать ничего нельзя?»

«В тот же вечер в «губернию» была послана эстафета, сообщавшая о благоприятном исходе бунта, а на другой день комиссия отправилась в обратный путь».

Вот тут-то и появляется в романе «третье лицо» — Татьяна Николаевна Орлова, провинциальная дамочка с обостренным чувством справедливости. «Орловы — люди в этом крае новые — отличались независимостью мнений и строгой замкнутостью своей жизни». Несомненно, что Орлову Н.Ланская списывала с себя.

«Татьяна Николаевна, с величайшей горячностью принимавшая к сердцу участь крестьян, ждала прибытия комиссии с болезненным нетерпением. Она прожила в северо-западном крае шесть лет и все ее симпатии легли на сторону белорусского племени, этого смирного, добросовестного, немного ленивого, терпеливого и невзыскательного племени, которое с такой безропотной покорностью несло тяжелое бремя своей жизни».

Белорусы здесь для нее — еще племя. Точнее — уже племя. Свои администраторы, политики, интеллигенция этого племени либо уничтожены в присоединительных боях, либо, оставив край, подались в Польшу и далее, где ополячились, офранцузились и т. д. Массово «обрусевших» еще не было, еще не выросли. В крае запрещены университеты, повешен домоклов меч сепаратизма, новая администрация преподает свои «уроки восстания»…

«Она знала, что только доведенное до крайности притеснение могло истощить терпение этого терпеливейшего народа настолько, чтобы вызвать его на отпор».

Замечательная деталь. Сколько еще будет сделано для поддержания этого стереотипа «терпеливейшего народа» впоследствии! Белорусы — самые скромные, смиренные, безответные. Словно сам наш патриотизм — это культ собственного убожества. Мол, нас не поймут, не признают за белорусов, ежели не стерпим, не промолчим, ежели высунемся. Так воспитывался этот культ лжи, подобострастия, иждивенчества, комплекс младших…

Результаты комиссии не удовлетворяют Татьяну Николаевну, и она решает разобраться во всем сама.