Сергей Дубавец - Русская книга

Возрождение, отречение, возрождение, отречение… В зависимости от наплыва тех упомянутых волн.

Уничтожена деревня — космос нации. И вот несколько лет назад белорусы вновь стали появляться на арене событий, начав было исчезать уже окончательно.

Таков эскиз белорусского пути, эскиз метода, сулящего «странные» открытия, «переоценку всех ценностей», изменения на пьедесталах.

Не к этому ли методу стремились нашенивцы и Абдиралович, выразивший их стремление в своей упомянутой выше работе в 1921 году? Уже тогда Абдиралович предложил уникальные этюды той самой философии свободы, о которой в 1956-м, после венгерских событий напишет разочарованный в коммунизме Сартр. Абдиралович умер в 1923-м. После него в Западной Беларуси начался откат к фихтеанству, к созданию «классической национальной философии» (Самойла), а в БССР — к глухому марксизму-ленинизму… до сих пор. Но это лишь к слову. К необходимости начать снова и оттуда — от Абдираловича. То ли вернуться, то ли уйти далеко вперед…

Порой мне думается, что это самое человеческое желание — уйти. Если ты некстати, если тебе невыносимо… Безнравственно уйти разве что в одной ситуации — оставляя кого-то в беде. Но нравственно ли остаться, отчетливо представляя, что все равно погибнете вместе?..

Рассказывают, что какой-то американский полковник выбросился из окна Пентагона с криком: «Русские идут!» Наверное, это страшно, когда — идут. Можно себе представить ужас в глазах гонца, вбегающего в ворота средневекового города с криком: «Татары идут!»… или — паренька, кричащего на всю деревню: «Немцы идут!» Не армии, а этносы идут. Культуры. Культурные экспансии. Когда одни идут, другие либо обороняются, либо уходят. Белорусы уходят. В том числе и на поиски смысла своего ухода.

Это предопределено. Неосознанно, еще веря в свое «темное прошлое», в извечную зависимость нации, не зная правды собственной истории, белорусы, тем не менее, несут ratio, несут свою Беларусь, несут свободу в своих генах. Они уходят.

Без деклараций молодое поколение интуитивно ускользает от мифов, фантомов, идеологий вчерашних воспитателей и вдохновителей народа. Они уже хотят просто жить, уже чувствуют, что просто жить здесь невозможно. И они уходят. Вместе со своей страной Беларусью. Они возвращаются в Европу. Хватит ли им сил дойти?

Белорусы возвращаются в Европу. Так говорят. Причем под Европой понимают Запад, как их тип цивилизации, а под возвращением — свое национальное возрождение. Есть ли здесь противоречие?

В популистском сознании (где «лозунг должен быть прост и неясен») это противоречие теряется. Но оно тут же становится явным, когда начинается путь — «к себе» и «к ним» одновременно. Вдруг становится явным, что это два чуть ли не противоположные направления, а поэтому следует разбиться на два лагеря. Противоречие обозначается по расхождениям в приоритетах: национального государства и гражданского сообщества, прав человека и исторической справедливости, всеобщей сознательности и интеллекта. Противоречие обозначается… Но оно вовсе необязательно. Я еще не знаю, можно ли его избежать в нашей ситуации, в Беларуси. Я еще только начал эту статью.

Вообще, по-моему, ничего не может быть. Вот говорят — прозы нет, нет критики. Нет. И не может быть. Почему? Вопрос в другом: а было ли? Если не было, то ничего и нет, и не может быть. То есть можно видеть прошлое таким образом, что, хоть оно и будет представляться достаточно богатым, эффект от него будет никаким, оно не будет работать сегодня и завтра, не будет продолжаться, ибо оно — непродуктивное прошлое. Точнее — прошлое, увиденное непродуктивным. А чтобы понять, каким оно увидено — продуктивным или нет, и чтобы ответить на вопрос: а было ли? — нам потребуется неудобное слово «контекст».

В прежние годы контекст целиком служил делу правды, потому что в тексте следовало помещать ложь. А теперь, когда вся правда помещается в тексте, контекст оказался как бы и неуместен, он как бы уже и не нужен. Как-то уже не думаешь о нем, когда вписываешь Купалу между Петраркой и Уитменом. В такую минуту надеешься, хотя бы и подсознательно, что не заметят. А «не заметить» следует именно его — контекст. Не заметят, потому что отвыкли, что контекст может иметь не только знаковый, но и содержательный смысл.

Купалу между Петраркой и Уитменом вписывают украдкой, виновато или даже воровато, вопрос, которого избегают, — где титаны нашей нации? Избегают не столько потому, что нечего ответить, или что боятся, или что за нацию будет обидно, сколько потому, что это уже не национальный вопрос. Наши гении — для домашнего пользования. Наши трагедии — бури в нашем стакане.

Но титан не рождается приказом по нации. Так рождается только национальный титан. А приказов по человечеству не бывает. Титана нельзя инспирировать. В какой-то степени нивелировать — можно.

Вот Скорина. Возрадоваться бы такому собственному богатству, но что-то не дает, что-то настораживает. Ничем не заделаешь в этом имени тот изъян, что — сам не назвался ни разу белорусом. Вот ведь проблема! Великий — да, по делам. Наш — да, безраздельно, никто больше не претендует. Но не признается. И вот охваченные усилиями по маскировке «горбика» интерпретаторы не понимают, что на самом деле они этот «горбик» — ищут. Эту ровную спину приспосабливают к условиям домашнего пользования. Как еще засунешь к себе в дом фигуру европейского масштаба? Только сгорбивши.

Вся наша история… Ее будут горбить, расчленять, выкраивать какой-то кусок из единого тела истории Европы, чтобы затянуть к себе, захватить и сказать: наше! В этом смысле история Беларуси — это какая-то сорок седьмая часть истории, науки, сорок седьмая часть истины. Как разделить Грюнвальд? За теми кустами сидели вы, за этими мы, а там — поляки. 1410 год. А кто, собственно, победил?..

Чей Мицкевич? Наш! Нет, не ваш! Полу-наш — полу-ваш. Полу-их. Так в энциклопедических дефинициях: белорусско-польский, польско- белорусский, белорусско-литовский… Думал ли тот же Мицкевич, что он чьих-то — чей-то? Мицкевич и Мицкевич. Тем и дошел, что более других был духовно целен. Польско-литовско-белорусско-еврейско- французский поэт! Но как это неэнциклопедически длинно!..

Я не знаю, что делать с «привитием народу гордости за свою историю и своих героев». Но я знаю, что делением Мицкевича, например, между нациями-претендентками ничего не умножается. Я знаю, что патриотизм — это необходимое подножие цивилизованного сознания, но мне скучно рассказывать, как я люблю наши святыни. Почему мне так скучно? Потому что примитивно? Или потому что — в сотый раз?

Снова и снова произнося или продумывая имя «Калиновский», я чувствую себя чуть ли не истязателем, пытающим образ. Потому что нет Калиновского, нет Скорины, нет Купалы. Есть какие-то барельефы. Я пытаю эти образы, пытаясь увидеть, ощутить их. Но, видит Бог, до чего же они неприступны!