Сергей Чупринин - Вот жизнь моя. Фейсбучный роман

Полномасштабные труды типа «Актуальные проблемы теории литературы» или «Классическое наследие и современность» оставили начальникам или тем, кто в эти начальники рвался. Зачем? Затем, чтобы ни при какой погоде в эти труды не заглядывать. И, брезгливо отстраняясь от всего, что маркировано как идеология, заниматься делом – то есть расшифровывать <���нрзб>, прояснять в рукописях темные места, ликовать, что удалось установить отчество одного из фигурантов одного из писем Александра Ивановича Тургенева [128]. Ида, протаскивать, было такое слово, в нонпарельный набор то, что крупным шрифтом было непредставимо. Не забыть ведь: первая на родине публикация пастернаковского «Гамлета» прошла в комментариях будущего академика Вячеслава Всеволодовича Иванова к книге Льва Семеновича Выготского «Психология искусства» (М., 1965).

Да и я помню, как почти полностью привел в одном из примечаний «Слово» («В оный день, когда над миром новым…») Николая Гумилева. Милая молодая женщина, мой редактор, взглянула на меня не без ужаса. Хорошо, я заменил крамольное имя никаким словосочетанием «старый поэт»: вдруг пройдет – не через редактора, конечно, а сквозь цензуру.

И прошло ведь. Как многое тогда проходило – складывающийся помалу массив академических, научно выверенных изданий, пополняя хотя и облегченными, зато комментированными сборниками полузабытых второ– и третьеразрядных писателей, за которые взялись не только профессиональные литературоведы, но и критики, но и, случалось, поэты или прозаики.

И выросла культура филологических комментариев, претендующая на то, что только она-то и есть наука, строгое и точное знание – в отличие как от начальнических глобалок, так и от партизанских вылазок в стиле ярко талантливых, но недисциплинированных Владимира Николаевича Турбина [129]и Георгия Дмитриевича Гачева [130].

И, слава богу, конечно. Но… В одном прибывает, в другом убывает. И не сбросить со счетов, что как раз в те же 60-80-е, когда филология из разреженных концептуальных высот опустилась у нас на землю грешных фактов, филология в Европе, наоборот, от всякой дисциплины отвязавшись, пустилась в продуцирование всё новых и новых кружащих голову концепций и гипотез.

Итог? Комментируя всё, комментируем теперь и эти гипотезы.

Придя, еще аспирантом третьего года обучения, на работу в «Литературную газету», я, разумеется, позвал в ней печататься всех, кого тогда знал. Кто-то откликнулся – например, Карен Степанян [131], и с тех пор мы с ним уже больше трех десятилетий работаем вместе. Кто-то не согласился. А один мой тогдашний приятель по аспирантуре задумчиво спросил: «И что ты можешь предложить?» – «Для начала, – говорю, – рецензию» («Сто строк на машинке», как это тогда по газетной рубрикации называлось).

«Нет, – отказался он решительно. – Не буду и мараться. Вот если бы мне дали разворот под статью о смысле искусства, тогда да. А так нет, не хочу я».

Прошли десятилетия, и мы с тем приятелем случайно встретились на эскалаторе в метро. Поговорили, пока спускались. Или поднимались, неважно. Работает, рассказал он мне, лифтером, или, на новый манер, консьержем. Диссертацию не защитил. Трактат о смысле искусства пишет.

А вот моей начинающей сослуживице поручили подготовить статью [132]о буржуазных, с позволения сказать, литературоведах, что злонамеренно извращают великую русскую классику.

Подготовить – это ведь не значит написать. Кто она, в самом деле, пока такая, чтобы лично бросать вызов акулам западной советологии? Подготовить – это значит для начала соорудить список пригодных к ответственному делу авторов, и пусть уж начальство, после долгих обычно колебаний, выберет наиболее достойного.

Выбрали наконец: Щербина Владимир Родионович, член-корреспондент Академии наук и в ту пору заместитель директора Института мировой литературы. Ну, сослуживица, как положено, дозвонилась, договорилась о теме статьи, об ее объеме, сроках и, в назначенный день, приезжает за готовеньким. А ее перенаправляют к Ушакову [133], в ту пору институтскому ученому секретарю, и уже Александр Миронович протягивает ей папочку, заметим, пухлую. А в папочке… нет, не статья, конечно, а стопа инионовских рефератов и вырезки из других газет и журналов – «Правды» там, «Коммуниста», – где кузькину мать нашим заклятым недругам уже показали другие, предыдущие бойцы идеологического фронта. «Вот, – ласково говорит молодой журналистке Александр Миронович, – сами разберитесь, что отсюда для статьи Владимира Родионовича пригодится».

Ну что, и пошла она, сиротинушка, солнцем палима. Но статью, конечно, по цитатам выстроила, сдала в набор, из набора получила. И везет сверстанную уже полосу опять в ИМЛИ. Член-корреспондент Щербина Владимир Родионович без большого внимания глянул, губами пожевал. «Не маловато ли получилось?» – спрашивает… не сослуживицу, конечно, кто она пока такая, а Александра Мироновича, что рядом застыл. «Нет, – говорит ученый секретарь, – хорошо получилось. Достойную вы им, Владимир Родионович, отповедь дали».

Так статья в газете и появилась. На «красную доску», была у нас такая, ее, конечно, не выдвинули, премией не вознаградили. Но бессловесную, зато понятливую мою сослуживицу на заметку взяли, пригласив, спустя малое время, на работу уже… да, да, в Институт мировой литературы.

Встретились мы как-то. «Что делаешь-то хоть?» – спрашиваю. «Да что, – отвечает. – Готовлю вот, как и раньше, материалы, но не только для статей, а больше уже для монографий – то заместителю директора, то самому директору [134], бывает даже, что лично академику Храпченко» [135].

Трех царей, как Пушкин, я, безусловно, не видел. Зато… Бреду, глядя под ноги, как-то вечером по Новому Арбату, и вдруг такой мощный тычок в плечо, меня аж развернуло. Оглядываюсь, а это шкафообразный охранник, который следует шаг в шаг по тротуару вровень с Алексеем Николаевичем Косыгиным [136], что идет себе мирно вдоль витрин Московского Дома книги. Алексей Николаевич притормозит, что-то в витрине разглядывая, – и охранник притормозит, Он двинется – и охранник двинется.

А в параллель, впритык к тротуарной бровке, ползет членовоз [137], тоже, когда надо, притормаживая.

И я понял, что манера Виталия Александровича Сырокомского [138], тогдашнего первого заместителя главного редактора «Литературной газеты», ходить с Астраханского [139]в редакцию на Костянском [140]пешком, но так, чтобы его черная «Волга» след в след стелилась вдоль тротуара, взята не из одних соображений моциона, но еще и по руководящей моде. Ноблесс оближ – вот как это называется.

И да, совсем забыл сказать, что Новый Арбат ради прогулки Алексея Николаевича никому тогда и в голову не пришло перекрывать [141].