Эдик Штейнберг - Материалы биографии

15-е. Была в церкви. Сегодня престольный праздник – Серафим Саровский. Разговаривала с отцом Николаем, он сказал, что найдет время причастить еще раз Эдика. Храм был переполнен. Во время литургии, как всегда в этом храме, когда служит отец Николай, ощущается благодать и вдохновение. Только я со своим горем и беспокойными мыслями разрушала праздничную гармонию. Волнения были не напрасны. От вчерашнего состояния самоуглубленности, удивительно ясного мышления, видимо, от физических жутких страданий вдруг появился удивительный экспрессивный взгляд. Совершенно обнаженная тощая грудь и рваный поток сознания. «Ожидаю революционных событий в России, листовки, печатный станок». И далее: «Срочный визит на кладбище Женевьев-де-Буа. Необходимо зажечь всем свечи и не забыть Николая Бердяева – он на другом кладбище» – и тому подобное.

17 января. День, очень тяжелый для него. Накануне он попросил врача дать ему что-нибудь, чтобы он мог поспать. Ему действительно что-то дали, но он не спал по-прежнему всю ночь, задыхался. Его переносили с кресла на кровать и обратно, давали аэрозоль для дыхания, поэтому он все время хотел спать на следующий день, ощущая головную боль. Не хотел совсем есть и дважды, сначала мне, а затем Саше Аккерману, который часа в три или четыре пришел, сказал: «Вы не видите, я же умираю». Мы пытались его убедить, что в прошлом году его состояние здоровья было более страшным. Он был пятнадцать дней в коме и после этого еще три дня в реанимации. Теперь его медицинские показатели намного лучше, у него есть возможность подняться и вскоре встать на ноги. Но, видимо, эта столь длительная веха его физических страданий убила в нем привязанность к жизни. Постоянно проявляя интерес к России, он теряет надежду на выздоровление. Однако напомнил мне, чтобы я звонила в Сэвр и просила, чтобы привезли тарелки, эскизы к которым он делал уже будучи тяжело больным.

Сейчас запишу телефон и возьму его с собой в больницу. Звонила, но никто не ответил. Эдик спал, когда я пришла, но сегодня сон его был вполне спокойный. Снотворное отменили и дали просто успокаивающий медикамент. Разбудили его поздно, мыли, брили, и к обеду он уже выглядел вполне сносно. Жиль привез ему китайскую еду, он съел всего только равиоли из супа и маленький кусочек сыра. Второе блюдо есть отказался. Пришла навестить его и Кристина, принесла ему горшочек с цветущими маленькими розами. Он мило поговорил со всеми и сказал, что теперь снова хочет спать. И сказал мне, чтобы я тоже шла домой. Мы с Кристиной дождались врача, который довольно долго говорил о легочной инфекции у Эдика, с которой они еще продолжают бороться, и о том, что сердце постепенно начинает стабилизироваться. Приняв дозу довольно оптимистических сообщений, мы с Кристиной пошли в греческую забегаловку, которую мне вчера пришлось отыскать по просьбе Эдика. Поели и выпили вина. Теперь я почти не пью по причине болезни Эдика. Я расслабилась, заплакала и затем побрела к автобусу, который привез меня домой. Чувствовала себя плохо и быстро заснула. Вечером Эдика навещал Филипп де Сурмен с Франсуазой. Позвоню, узнаю об их впечатлениях. Ночью спала плохо, сны тревожные, сюжетные, без катарсиса. С трех часов уже не спала. Обуревают мысли – что делать с картинами и с тем, можно сказать, музейным пространством, в котором прошло наше последнее двадцатилетие. Хотелось бы его как-то сохранить. Я бы хотела из нашей квартиры в Москве и одного из домов в Тарусе, где находится мастерская Эдика, сделать музей, но как? И кому это нужно? Третьяковка, Музей частных коллекций? Не знаю. Зачем возделывать сад? Действительно «блаженны нищие духом».

21-е. Вчера была в госпитале почти весь день. Есть он не хотел, очень плохо дышал. Забегала после судебного заседания замечательная Кристина. Побежала в китайский третор и принесла ему любимой китайской еды. Он немного поел и затем попросил кусочек сыра и несколько раз за этот день повторил мне, что он, наверное, не выскочит из этой истории. Сегодня, в субботу, я пришла позднее, так как у меня в доме происходила уборка и такси, которое мне зарезервировала галерея, тоже пришло с большим опозданием. Париж был наводнен автобусами. Они привезли нежданных манифестантов, и полиция перекрывала движение. Я думала, что я не доберусь до больницы. Эдик сидел в кресле, сказал, что накануне спал хорошо, но с утра начал задыхаться. Однако к обеду попросил, чтобы его переложили на кровать, и заявил мне, что не хочет есть моих куриных котлет, так как он не чувствует их вкуса, а хочет острой пищи. Я пошла к соседним китайцам и грекам и принесла все, что он просил. И была очень довольна, что он, неожиданно для меня, много поел и даже с аппетитом. В это время к нему приходил Филипп де Сурмен, и они могли вполне оживленно поговорить на разные темы. После ухода Филиппа он захотел спать и дал мне на следующий день согласие на приход Ива и Изабеллы Паньез. Я ушла со спокойной душой и со спокойной душой вечером, в первый раз за мое пребывание в Париже, решила встретиться и поужинать с моими французскими друзьями, не говорящими по-русски, – с Клелией и ее мужем, замечательным художником Пизой.

В воскресенье, 22-го, я первый раз проснулась с рассветом и не могла понять, в чем дело. Я подумала, что поменяли освещение на улице, ибо почти все дни я просыпалась в темноте. Все дни по-разному, но где-то между вторым и пятым часом. Поняв, что уже девятый час, я быстро встала и поехала в церковь к исповеди. Отец Николай обещал еще раз причастить Эдика. Еще раз сказал мне, что он его любит, что он мыслящий и глубоко думающий человек. Я после причастия с легкой душой и греческими закусками на такси отправилась к Эдику. Он поздравил меня с праздником и причастием, но почти ничего, кроме баклажанной икры, не захотел есть. Весь день он мучился, не мог дышать, несколько раз пытался заснуть, и в тревоге просыпался и что-то тихо бормотал. То видел Нею и вспоминал, что она и ее два брата ушли из жизни один за другим, и спрашивал меня, где они похоронены. То вспоминал кота Шустрика, который прибился к нам осенью в Тарусе, а теперь живет между домом и улицей под присмотром Иры Филимоновой, которая ежедневно приходит проверять наш пустующий дом. В этот день он несколько раз повторял мне, чтобы мы узнали у врачей – можно ли его еще ненадолго подлечить. Если нет, то не хочет мучиться в больнице, а хочет домой, умирать дома. Эта тема звучала навязчиво в его устах почти целый день. Несколько раз он повторял еще, чтобы я шла домой и отдохнула. Я же дожидалась кинезиста, который пытается облегчить ему дыхание. Удивительно трогательная девушка, она с такой заботой и нежностью работала с ним почти час, но, к сожалению, не добилась успехов. Правда, позднее ему стало немного получше. Я потушила свет по его просьбе в палате и медленно побрела домой. Долго ждала автобус у Люксембургского сада. Автобус был переполнен, в отличие от парижских улиц, – они были совершенно пусты. Я – любитель пустоты – вдруг неожиданно ловлю себя на мысли, что пустота – это тревожно и печально, особенно если ее сравнить с субботней автобусной оккупацией. В этих автобусах приезжали в Париж турки, устроить манифестацию по поводу геноцида армян, который, наконец, официально признала Франция, чем вызвала бунт и гнев турок.