Эдик Штейнберг - Материалы биографии

От политических тем мы чаще всего уходили в бесконечные воспоминания о друзьях, знакомых и самых разных людях, с которыми Эдику приходилось встречаться на протяжении его жизни. Героями этих историй были художники, музыканты, писатели, журналисты и диссиденты. Критерием его отношения к людям было наличие в них явного таланта. Но его он обнаруживал не только у людей известных. Эдику был интересен всякий человек, не только знаменитость. Он был необыкновенно общителен. Любая, даже самая бытовая встреча была для него обоюдным открытием – открытием собеседника и раскрытием самого себя. Не зная вовсе французского, он умел полноценно и очень эмоционально общаться с медицинским персоналом парижских больниц, где ему пришлось провести так много времени. Он совершенно естественно вписывался в парижский городской ландшафт и со всяким встречным находил повод для разговора, пусть самого мимолетного. Ценность этого душевного взаимодействия между людьми, кажется, для Эдика была важнее всего. Об этом во многом говорит его искусство, проникнутое прежде всего гуманистическим звучанием.

Эдик нечасто заговаривал со мной об искусстве. Разумеется, не об истории искусства, тех или иных художниках, школах или направлениях, а о сути искусства. Однако именно эти редкие разговоры мне особенно запомнились. Он любил повторять, что «искусство – это не то, что мы видим, а то, что мы не видим». Большим значением для него обладала идея искусства как опыта воскрешения. Он ссылался на позднего оптинского старца Нектария, известного своим общением с людьми из художественного мира, который говорил, что, глядя на картину, зритель как будто извлекает из гроба останки умершего и вдыхает в них жизнь. Замечательная серия работ Эдика, названная им «Деревенским циклом», отражает подобный опыт. Эти картины представляют собой мемориальное собрание портретов людей, с которыми Эдик общался в глухой умирающей русской деревне. Это – фаюмский портрет нашего времени. Собственными средствами Эдик передает свои нежнейшие чувства к этим людям, свое личное отношение. Он их поминает; он так за них молится.

Я как-то пытался завести с Эдиком разговор о предназначении искусства. К чему оно призвано – описывать опыт существования в этом мире или пророчествовать о грядущем? Эдик не откликнулся на мою постановку вопроса, а дал понять, что задача искусства религиозная, ведь латинское religare, как известно, означает «связывать, соединять». Оно должно связывать миры, оно призвано плести ткань бытия. А средством связи и является коммуникативная природа искусства, которое может воскрешать покойников. Для Эдика, как художника нашего времени, огромным значением обладал фактор времени, культуры, исторической эпохи, в которую живет художник. Он часто говорил о том, что сейчас писать так, как писали в XIX веке, невозможно. Образ мира изменился. Поэтому меняется и его изображение. И идеи Эдика об искусстве как опыте воскрешения помогают понять многие его абстрактные картины. Они предполагают вовлечение зрителя в их смысловое энергийное поле, и тогда раскрывается их смысл, они получают свое продолжение.

Мы действительно, по слову отца Николая, пили водку в Тарусе следующим летом. Эдик постепенно восстановился в течение зимы и весной приехал с Галей на девять месяцев в Россию и Тарусу. А летом приехал и отец Николай с женой Екатериной и сыном Йованом. Эдик с Галей прожили тогда в России около девяти месяцев, оставаясь в Тарусе до декабря. Эдику удалось проститься с милой ему русской зимой, о чем мы, затаив дыхание, мечтали в Париже. Он любил топить печь в большом, крепком доме, в котором располагалась его мастерская. Любил в валенках скрипеть снегом, носить разлапистый треух, запахиваться в широкий тулуп, переходя по зимнему двору из мастерской в жилой дом на обед. Как-то в тот последний декабрь его жизни в России он попросил Галю позвонить мне и настоял, чтобы я приехал из Москвы, откуда уже давно не приезжал. Я с трепетом прибыл, готовясь к самому неожиданному разговору. Эдик работал в мастерской под «Всенощную» Рахманинова. Отложив шпатель в сторону, он помолчал и наконец попросил меня принести дров со двора к печке – ему-то тяжело. Я выдохнул с облегчением. Глядя, как я ношу вязанки с дровами, он с нежностью сказал Гале обо мне: «Бедный сирота… он же без матери рос…» – но Галя его моментально поправила: «Да ты что! – мы же с ней рядом сидели на поминках Света» (писателя Феликса Светова. – П.М .). Но меня тогда глубоко тронуло его сочувствие и желание повидаться.

Последние годы, и особенно месяцы, своей жизни Эдик очень тяжело физически страдал. Но веселость духа его почти никогда не покидала. Он умел так восстанавливаться эмоционально, что тяжесть его болезни становилась незаметной; оценить ее могла, наверное, только Галя, его жена. Во всяком случае, я никогда не видел, чтобы его накрывал мрак безысходности и отчаяния. Удивительным образом я вновь оказался у Эдика в Париже в марте 2012 года, за две недели до смерти. Он только что отпраздновал свое семидесятипятилетие и рассказывал, что было много гостей и было очень радостное застолье. Вскоре он оказался в хосписе, уже во второй раз. Физических сил у него почти не осталось, а внутренних, душевных было с избытком. Он все так же радостно меня встретил, как и прежде. Проявлял такой же живой интерес к происходящему в России. Окутанный какими-то медицинскими трубками, он сидел в кресле и, как говорит Галя, за последние дни буквально проглотил несколько больших книг. Я помню, одной из них были воспоминания Г. Г. Нейгауза, которые для Эдика были драгоценным свидетельством о том мире, из которого он произошел и куда готовился вернуться. Последними словами, которые я от него слышал, были его воспоминания о детстве, проведенном в Банном переулке в Москве. Эдик говорил, что особенно остро сейчас вспоминает то время, как если бы между не пролегло семидесяти лет…

В 1983 году мы с семьей уезжали на три года в Москву. Наш друг, славист Ханс Гюнтер, дал нам адрес одного московского художника. На Пушкинской площади нас приветливо встретили Эдик с Галей (на встречу они пришли с собакой). Мы сразу же подружились, стали много общаться, разговаривать о живописи. Вскоре они познакомили нас со своими друзьями-художниками: Владимиром Янкилевским, Риммой Солод, Ильей Кабаковым, Владимиром Немухиным, Михаилом Шварцманом и другими.

Открытость Эдика, его позитивный взгляд на мир, его юмор и тонкая настройка на общение с людьми, его великодушие и, не в последнюю очередь, убедительность его работ сделали встречу с ним самым ярким событием этих лет. С Эдиком и Галей мы продолжали дружески общаться и после отъезда из Москвы – в Германии и в Париже.