Эдик Штейнберг - Материалы биографии

Позже Эдуард Штейнберг с женой Галей Маневич дружили с семьей Евгения Шифферса, когда-то (в конце 60-х) тоже жившего в Тарусе, в доме родителей Мики Голышева – Н. Д. Оттена и Е. М. Голышевой.

А в 60-х годах Евгений Львович Шифферс был моим духовным отцом, и это обстоятельство снова сблизило меня с семьей Штейнберг. Жили Эдик и Галя на Пушкинской улице, рядом с Музыкальным театром. В соседнем доме жил Александр Исаевич Солженицын. И Штейнберги очень гордились этим. Я бывал несколько раз в гостях у Эдика. Больше всего меня поразило полное собрание сочинений философа Владимира Соловьева.

У Штейнбергов был спаниель, который неожиданно заболел, возможно, чумкой. Моя жена того времени Неля Логинова, знакомая с этим (наш Кафка болел чумкой), приходила к Штейнбергам делать их спаниелю уколы какого-то редкого лекарства. Мы совсем близко познакомились. Приходя к ним домой, во время разговоров-споров мне часто приходилось защищать М. М. Шварцмана от нападок на него всей группы «Сретенского бульвара». Мы спорили и даже ссорились. Их группа была очень сильна и имела наибольший успех. А Шварцман был один со своими ликами и иературами. Хотелось заступаться, хотя бы словами. Был спор о духовном в искусстве. Но мне ли было с ними спорить…

Были еще всеобщие встречи в кабаковской мастерской, на философских встречах, куда меня перестали приглашать, возможно, из-за отказа поселить у меня в квартире диссидента Марамзина. У меня были дети, и я не хотел быть «героем». У него были и другие варианты.

В общем, на какое-то время я потерял из вида Штейнбергов. Хотя на всех горкомовских выставках я видел его, теперь уже геометрическое искусство, хотя по-прежнему беловатых, разных светлых оттенков бело-серого цвета. Это были круги, квадраты, треугольники на больших холстах, и очень было близко к шифферским указаниям о знаковости искусства.

В эти годы состоялись выставки: сначала в 1974 году «бульдозерная выставка», потом две на ВДНХ, а потом и в Горкоме графиков. Эдуард Штейнберг в это время в группе Кабакова и Янкилевского. Рядом были Булатов и Васильев. В стороне «лианозовцы» во главе с Рабиным.

Очень быстро начались выставки за границей. Многие стали уезжать за границу работать и выставляться.

В какое-то время и Эдуарда Штейнберга стали выставлять в Париже.

Наступило время выставок левых, или по-нынешнему – актуальных, художников уже не в Горкоме графиков и не на квартирах, а в Третьяковке. Была выставка и Штейнберга. Эдик и Галя, торжественно одетые, были на открытии. Я пришел на то открытие хоть и не в сапогах, но в ватнике и напомнил Эдику тот вечер у Соостера на Красина.

Когда умер Евгений Львович Шифферс, наша со Штейнбергом любовь к нему перешла в нашу с Эдиком взаимную симпатию. Я стал бывать у Штейнбергов дома, у Трубной площади, на днях рождения Эдуарда и просто во время их приездов из Парижа или из Тарусы. Пили красное вино. Я любил слушать разговоры Голышева со Световым на кухне. В главной комнате блистал Роман Сеф и Ариела и Франциско Инфанте с Ноной Горюновой.

С Галей и Эдуардом Штейнбергом мы восхищались Окой, Коломной, Озерами, Тарусой. Вспоминали, как он, уезжая, хотел передать мне свою мастерскую на окраине Москвы, где-то в Измайлове или Сокольниках. А еще я не забываю, что как-то по моей просьбе Эдуард привез мне из Парижа огромный каталог выставки Франциско Пикабиа. Оказалось, две известные мне и любимые его картины и были самыми интересными в его искусстве. А все же, когда я смотрю Пикабиа, я всегда вспоминаю Эдуарда Штейнберга, последователя Малевича. Я очень хорошо помню Штейнберга разных времен, помню и люблю.

Я познакомился с Эдуардом Штейнбергом лет за пять до его смерти, году в 2007-м. Это было летом. Они жили тогда с Галиной Иосифовной Маневич в Тарусе. Я был на литургии в тарусской церкви на Воскресенской горке с родителями моей жены Натальей Андреевной Старостиной и Александром Николаевичем Дорошевичем. Там мы и встретились с Галей Маневич, которая, как оказалось, давно была летней прихожанкой этой церкви. Галя знала А. Н. Дорошевича по Бюро пропаганды советского киноискусства, где когда-то работала. Да и кроме того, у всех нас было множество общих друзей и знакомых. После богослужения Галя пригласила нас к ним зайти. Эдик нас встретил так, как если бы давно ждал нашего прихода. Был прекрасный летний день. Мы сидели на крыльце их старого дома и очень тепло разговаривали. Мой тесть представил меня Эдику как преподавателя богословского института, и тот сразу стал с большим участием устраивать мою судьбу. У него был простой и безотказный совет: он предложил мне стать, ни много ни мало, Павлом Флоренским и довольно долго играл в эту игру, забавляясь своей изобретательностью. Уже потом, познакомившись ближе, мне стало понятно, как много значили герои Серебряного века для них с Галей – они были проводниками в «золотой век» русской культуры, каковым они воспринимали XIX столетие. Впервые тогда я столкнулся с необычайной приветливостью и симпатией Эдика, которую он питал ко многим людям, часто будучи едва с ними знакомым.

Через несколько лет почти так же мы встретились с Галей за литургией в другой церкви, на этот раз в Париже и уже в другое время года. И, как всегда, гостеприимная Галя позвала к ним в гости, а узнав, что я живу в пятнадцати минутах ходьбы от их квартиры и, одновременно, мастерской на Монпарнасе, предложила приходить к ним обедать. Так продолжилось наше знакомство с Эдиком. Около месяца я бывал у них почти каждый день. Это был декабрь 2010 года. Эдик совсем недавно перенес тяжелейшее обострение своих болезней. Как я знал от нашего общего друга, отца Николая Чернокрака, священника той самой парижской церкви, где мы встретились с Галей, осенью на протяжении трех недель Эдик пролежал в коме. Речь шла о неизбежном конце. Но отец Николай тогда сыграл необычную роль. Когда Галя пришла к нему в растерянности за советом, он уверенно ей сказал: «Подожди, мы еще с Эдиком будем в Тарусе водку пить». Так и произошло на самом деле. На удивление врачам, Эдик пришел в себя. Я присутствовал при том поразительном, хотя и краткосрочном, восстановлении Эдика. Он даже стал трудиться в ту зиму и позже создал серию работ в гуаши. Он жил полнотой самых разнообразных интересов – политических, дружеских, литературных, исторических… И полнотой участия в жизни других, как живых, так и умерших. Встречал он меня часто словами «Старик, я рад тебя видеть!». После чего горячо обсуждал политические новости из России, которые получал из первых рук, через интернет-вещание «Эха Москвы» по большому экрану, находившемуся у него в мастерской. А декабрь 2010 года был временем, когда общественная жизнь в России зашевелилась. В этом месяце на Манежной площади собралась толпа футбольных фанатов и по-своему выразила власти свое негодование по отношению к царящему в стране судебному произволу. Политические взгляды Эдика отличались от любой общепринятой точки зрения. Все мои попытки вписать его разнообразные впечатления и реакции в какую-то определенную картину распадались. Это вовсе не означало непостоянства его мысли, а обнаруживало непосредственность и горячую вовлеченность в происходящее. Эдик мог запросто одновременно сочувствовать противоположным политическим силам и политическим оппонентам. Главное, чем он руководствовался, была честность и последовательность взглядов и поступков. Он разделял всю глубину возмущения происходящим в стране произволом в исполнительных и судебных структурах. При этом он прекрасно понимал, что бесконечное возмущение бесплодно, ведь власть никогда не свободна от нарушений. Однако он не считал существующий в России государственный строй безусловным злом. Он любил цитировать Мандельштама «… власть отвратительна, как руки брадобрея», и тем не менее она законна, лучшей нет, и с ней приходится ладить.