Александр Коваленко - Гагарин и гагаринцы

— Разве ежик тоже чистит зубы? И белочка? А какие у них зубки? Очень маленькие? Меньше, чем у нас с Галей?

В доме в клетке жила когда-то белка, все прошлое лето ежик тоже клубком катался по квартире. Поэтому-то Лена вспомнила о самых близких своих друзьях. Юра играл в эти игры всерьез, по-настоящему:

— Разве ты не видела, как белка по утрам умывается, чистит зубы?

— А где у нее зубная щетка? — Теперь уж и Галина каша не уменьшалась. Та тоже влюбленными глазами смотрит на папу, который все знает, на все ответит, даже на самое невероятное: где же белка хранит свою зубную щетку, если Галя никогда ее не видела. Ответ потрясает обеих дочерей своей простотой:

— Лапка у нее и есть зубная щетка.

Теперь глаза сияли у всех троих. Валя не выдерживала, улыбалась:

— Юра, они совсем забыли и о каше, и о молоке.

Этим «как» и «почему» не было конца, пока Юра был с дочерьми.

Им тоже не хватает отца.

Как тяжело ей было первое время слышать, когда Лена невзначай говорила:

— Не могу сегодня решить задачу… Вот папа сразу бы нашел этот икс.

И опять душу резала тоска, Валя вздыхала с глубоко затаенной печалью, говорила сама себе: «Скоро и Галины задачки подрастут, и та тоже скажет: «А вот папа решил бы самую трудную задачу».

Все труднее становится. Бедные мы, родители! Над иной задачкой бьешься, бьешься и то решишь не сразу. А каково им, детям? В подъезде сорок семей живут, чуть ли не каждый отец — инженер, математик. Если надо, моментально решают, помогают. Любым способом. У нашего папы тоже вышел бы и сразу, и правильно любой вариант.

Воспоминанья, воспоминанья…

Их плен сладок и жгуче печален. Изо всех своих бесчисленных командировок и поездок Юра никогда не приезжал домой с пустыми руками. Дочерям привозил книги, куклы, ей — духи, цветы, пластинки.

Вспоминается ей многое… Однажды, еще курсантом, в пропыленных сапогах неожиданно появился у них на улице Чичерина с букетом ландышей. Возбужденный, загорелый, с такими широко распахнутыми глазами, словно они впитали, влили в себя всю ширь и просторы неба. Отдал цветы, сказал робко:

— Соскучился. Извини, немного пропылился, полдороги махал пешочком.

Она кинулась за чистым полотенцем, на ходу ставила чай, делала бутерброды и расспрашивала его, как там живется им на полевом аэродроме. У него счастливо лучились глаза, оттого, что есть и для него на земле дом, где ему, пропыленному, в взмокшей гимнастерке, искренне рады, и говорил сразу обо всем с запалом юности:

— Знаешь, Валя, нашу эскадрилью разбазировали в степи на совершенно новом месте. Лагерь никак не благоустроен, воду через день-два возят в цистерне из города. Поэтому она всегда, правду говоря, невкусная, теплая, с запашком железа…

Не могла она такое слушать равнодушно, тут же сочувственно возмущалась:

— Вот безобразие!

Юра не соглашался:

— Почему? Солдат остается солдатом, и его тщательно готовят не только для парадов. Думаешь, одеться за сорок пять секунд — проще? А ремень, затянутый так, что теснит дыхание? А собственная инициатива?.. А руки эти — для чего они? Смотрю — пьют ребята эту воду, морщатся, отплевываются, она и жажды-то не утоляет, ну и пошел к командиру, говорю ему:

— Товарищ командир, дайте нам трубы, я сделаю колонку — будет своя вода, чистая, холодная.

Не выдержала, перебила его:

— Неужели сделал колонку?

— Да еще какую! Сто лет будет стоять. Вода, правда, чуть-чуть с песочком, но вкусная, холодная.

Так хотелось ей тогда посмотреть на эту их особую, мужскую, по своим законам идущую жизнь. Куда ей доступа нет и не будет. Оставалось только одно: все расспросить и так лишь представить дни и занятия своего друга. Благо, рассказчик он был отличный.

— А летаете много?

— От зари до зари.

— А трудное это занятие?

— Как когда… Вот вчера закончил выполнять задание, уже вошел в круг полетов и перед третьим разворотом столкнулся с огромной птицей.

— И что же?

— Самолет был поврежден.

— Как же ты приземлился?

— Благополучно.

— Ох, Юра!

— А на прошлой неделе попал в пыльную бурю в воздухе. Тоже новость. Тоже впервые. Пора приземляться, горючее на исходе, а видимости — никакой. Ничего, сориентировался, сел точно у знака. Небо, Валя, такие загадки-разгадки подсовывает, что их нет ни в каких учебниках.

— Да ты пей чай-то, ешь. — И подсовывала ему куски пирога побольше, хотя знала, что больше одного все равно не съедал, но как-то же надо было добавить ему сил на это ежедневное, ежечасное единоборство с небом.

Мгновенья, мгновенья!.. Любить настоящего парня, быть любимой им — все-таки судьба не обделила ее счастьем. Валя бережно прячет фотографии до следующего часа или дня воспоминаний. Это белое платье уже не модно, она его не носит, но хранит все равно, потому что никто ей не скажет теперь восхищенно, как мог говорить только Юра: «Ну и лебедушка ты у меня», а ей иногда очень хочется слышать эти слова. Когда все спят, она изредка все же одевает его, смотрится в зеркало, спрашивает у платья, почему Юре оно так нравилось, почему, когда она выходила к нему нарядная, пахнущая духами, чтобы ехать в театр или в гости, он подпевал:

Да, он был хорошим сыном, мужем, отцом.

Он всегда был трудолюбив и упорен. Из-за работы, из-за общественных дел, из-за всех зарубежных поездок он часто пропускал занятия в академии. А потом засиживался за полночь и опять получил диплом с отличием после окончания Военно-воздушной академии. Государственная комиссия предложила ему остаться в адъюнктуре. Он отказался. Да, вспоминается ей многое…

…И долго, пока я ехала в электричке из Звездного в Москву, звучал во мне строгий, грустный голос:

— Какой у них тяжкий труд, какая огромная требовательность к себе! Оттого они и далеки от тщеславия. А что мы, их жены… Они делали и делают свое важное, нужное, ответственное дело, а мы любим их, подбадриваем, когда видим, как они неимоверно устают.

Его помнит вся планета.

Среди сотен кинолент о нем хранится и то интервью, о котором рассказала потому, что оно было последним.

Да, слишком рано пришлось сказать о нем «был», слишком рано… Но Юрий Гагарин не тот, рядом с кем терпимо это «был». Он погиб в пути, чтобы к звездам мчались караваны других ракет. Он — первый. Таким он и останется навеки в благородной памяти человечества.

…Прошли годы… В подмосковном лесу раскинулся небольшой городок, имя которому Звездный. Здесь живут, радуются и печалятся люди, которых на разных языках нашей планеты называют Колумбами двадцатого века.