Элен Драйзер - Моя жизнь с Драйзером

Тотчас же были присланы два санитара, принесшие кислородную подушку и медикаменты. Утром пришла Эстер Маккой, хотя никто не сообщил ей о болезни Тедди. Он поздоровался с нею и, когда она спросила, как он себя чувствует, ответил: «Довольно скверно». Потом приходил доктор Хантер, пастор голливудской конгрегационалистской церкви. Тедди был в полном сознании и, казалось, даже чувствовал себя чуточку лучше, но просил меня ни на минуту не выходить из комнаты. Вскоре вернулся доктор Гиршфельд. Он побыл немного возле больного, и потом я пошла проводить его до машины.

– Я просто не верю своим глазам,- сказал он.- Ему стало гораздо лучше от кислорода. Значительно лучше. Быть может, все обойдется.

– Я знала это,- ответила я.- Я знаю его организм. О, благодарю вас, доктор!

Я вернулась в дом полная надежды и сказала Лилиан, что теперь она может спокойно пойти домой и отдохнуть, так как всю ночь она не спала. К этому времени пришел санитар, и я сказала всем, кто был у нас, что, по словам доктора, Тедди сейчас лучше, и я могу одна справиться. Пусть они придут попозже. Потом я позвонила Маргарет Харрис и попросила ее сына передать, чтобы она пришла к нам, как только вернется домой. Все ушли; около Тедди остались только я и санитар. Тедди лежал спокойно, но я заметила, что руки его холодны как лед; они были холодны с того момента, как он упал, и я никак не могла согреть их.

– Поцелуй меня, Элен,- вдруг сказал он. Я поцеловала его. Пристально глядя мне в глаза, он прошептал: «Ты красавица». Он часто говорил мне это, но сейчас я испугалась, потому что он просил поцеловать его, и я подумала, не кажется ли ему, что он умирает. Если это так, то значит, он не хотел пугать меня даже в такую минуту, ибо больше он ничего не сказал.

Санитар все время внимательно следил за ним. Тедди задремал.

Так прошло два часа. Вдруг санитар вскочил, побежал к телефону и вызвал врача. Я слышала, как он сказал: «Приходите, пожалуйста, скорее. Дыхание стало прерывистым, а кончики пальцев посинели».

Я вгляделась в Тедди и убедилась, что это правда. Я взяла его руки, они были холодны и влажны, и я ощущала, что жизнь уходит из них. Я почувствовала себя страшно беспомощной: он умирал. Вокруг его закрытых глаз легли глубокие тени. Но по лицу его разливалось такое мирное спокойствие! Мир и покой, недоступные человеческому пониманию, снизошли на него. В его кончине было великолепное благородство, словно каждый атом его тела обрел полный покой.

Дыхание его становилось все слабее и слабее, пока не замерло совсем. Он скончался. Приехал врач и констатировал смерть, наступившую в 6.50 вечера. Я все еще не могла поверить этому и просидела возле него полтора часа, пока он не стал холодеть. Потом за его телом явились люди из Форест-Лоунской похоронной ассоциации и унесли его из дома. Я пошла в гостиную. Когда его проносили через ту самую дверь, через которую он столько раз проходил, я пережила самый страшный и мучительный момент в моей жизни. Вместе с ним уходила огромная и лучшая часть моей жизни. Я чувствовала, что гибну. Приходили люди, но я их не замечала. Я знала только, что он никогда уже не войдет в дом, не стукнет дверью, и, однако, когда его уносили, я чувствовала, что он не ушел, что я снова найду его здесь, в этом доме, в котором он оставил такую большую часть самого себя, возле письменного стола в его кабинете или в саду. И я писала эти воспоминания за его столом из палисандрового дерева; я явственно и близко ощущала его присутствие, особенно когда мне бывало почему-либо тяжело. Сила его духа была, очевидно, настолько велика, что, должно быть, ее воспринимали все неодушевленные предметы в доме…